Чувства и вещи

— А вам хотелось перед кем-нибудь встать на колени?

— Да, — ответила она, посуровев; это была единственная минута, как понял я потом, когда в ней выступило что-то от матери. — Перед Андреем. Тогда, в комнате у следователя… Я не хотела его видеть. Он вошел — кинулась бежать, удержали. А он подошел к столу, положил на него те часы и обратился ко мне торжественно: «Я люблю тебя». Вот тогда… — Помолчала. — Я ему те часы подарила, когда ни его, ни себя не понимала, а потом хотела отобрать, разбить, но не могла, не умела объяснить почему. Нельзя украсть, зарезать и быть счастливым. Я это до колонии даже, в последние недели перед арестом, понимать начала. Из-за него… Ну, — посмотрела на «дело» на столе передо мной, — вам про меня все, конечно, известно: и про драки, и про кражи, и про тот ноябрьский вечер. Да? — В этом ее «да?» почудилась мне странная надежда, что, может быть, известно не все, а в убийственные подробности того ноябрьского вечера я не углублялся, не рассматривал их через линзу. Но я не хотел сейчас с ней лукавить и ответил честно:

— Да, известно все.

— Ну, — тряхнула головой, — расскажу, чего нет в «деле», иначе не поймете про те часы. Ну, вышла я из ПТУ для трудных, меня туда учителя услали через комиссию для несовершеннолетних, мамочка тоже постаралась, решила, что там мне будет лучше. Вышла и стала работать на радиозаводе, выращивать кактусы, я в ПТУ на садовода училась… — выговорила она на одном дыхании, с непрерывностью разбега. — Потом надоели мне кактусы, затосковала, перешла на монтаж, опять затосковала, познакомилась с Викторией, я и рублем не обогатилась в ее хореографическом училище, хотелось чего-то небудничного, острого… Но об этом вы можете из «дела» узнать. А я вам расскажу про вечера танцев в Академии художеств. Вот стоишь. Он, кто-то, подойдет: «Потанцуем, малышка?» — «Потанцуем». Он улыбается, и ты улыбаешься. И удивительное чувство: тебе хорошо, хорошо потому, что от тебя ничего не берут и тебе ничего не дают, и не надо думать о завтра. А повсюду иначе: непременно что-то дают и что-то берут. А тут — освобождение. И было, нет, — наморщила лоб, — казалось, что было хорошо. До Андрея… — Она опять задумалась, улыбнулась. — Вот вы о фантастике меня спросили в самом начале. Рассказать вам об «острове обратного времени»? Было это тоже до Андрея. Однажды и его я туда завела. И там хозяин «острова», художник, его мастерская и называлась «островом», устроил Андрею испытание. Показал ему репродукцию интересной картины, изображена на ней обнаженная — ну, совершенно! — молодая женщина, изображена со спины, лица не видно, но можно его и различить, потому что мальчик Амур держит перед ней зеркало. Андрей мой рассматривал это долго, а потом художник шепнул мне: несовременный он у тебя, он не тело, а лицо в туманном зеркале изучал. Это испытание называлось на «острове» тестом на современность. Больше с Андреем мы туда не ходили. Андрей шутил: будем устраивать себе тесты в лесу, на берегу моря, он и в самом деле загадывал мне: на что похоже облако, закат, что слышно в шуме волн? Я отвечала, он определял мой характер и мою жизнь, иногда точно-точно. Я даже устрашалась: узнает в самом деле. Но не узнал, что жила я в те дни в страхе перед арестом, ничего нового не было, понятно, но ведь старое-то оставалось. Я мечтала: если бы можно было в самом деле найти остров обратного времени, чтобы не было ни хореографического училища… ни того ноябрьского вечера… Но старое оставалось, и я старалась не видеть на руке у него тех часов… — Она умолкла, потом опять достала портсигар, но не закурила, а отодвинула в сторону сигареты, показала мне за ними маленькую фотографию Андрея.

«Училась плохо, рано начала употреблять алкогольные напитки, в поведении наблюдались элементы цинизма, дурно влияла на окружающих, была лжива…»

(Из характеристики, выданной школой при решении вопроса о направлении в ПТУ для трудновоспитуемых)

«…Была лжива, эгоистична, имела много замечаний за недисциплинированность на уроках, на линейке, в столовой. Очень нервозна, часто меняет взгляды, настроения, но также показала себя с положительной стороны: очень способная в учебе, с хорошими организаторскими способностями в подготовке карнавалов, вечеров, любит много читать, интересуется театром.

Очень ласковая, добрая, отзывчивая…»

(Из характеристики, подписанной воспитателем ПТУ Сухопаровой)

«Наташа вела себя на суде с большим достоинством, она ничего не скрывала и не просила снисхождения. Была искренна и мужественна. Мне кажется в ней началась тогда, а может быть и раньше, большая духовная работа».

(Из высказываний судьи А. Шаговой)

«Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить?…»

(Л. Толстой. «Война и мир»)

4

После ознакомления с документальной основой дела, после разнообразных встреч в женской колонии и вне ее, я решил подробно побеседовать с судьей Антониной Павловной Шаговой. Первые разговоры наши были официально-мимолетны: я обращался к ней за разрешением получить в архиве суда интересующее меня «дело», затем за различными разъяснениями по поводу тех или иных документов, но уже тогда она поразила меня, хотя, разумеется, формула тех впечатлений выкристаллизовалась лишь после подробной беседы, сочетанием милой женственности ясного ума и того не поддающегося четкому определению качества, которое я назвал бы удивлением перед злом. Если бы я почувствовал это качество не в ней, опытном, с почти двадцатилетним стажем судье, а в инженере или агрономе, оно показалось бы мне, пожалуй, чуть наивным, даже, быть может, ребячливым. Но тут, в сочетании с богатством наблюдений над разнообразными уродствами и сосредоточенными раздумьями о жизни, это качество утрачивало наивность, воспринималось как напряженный нравственный поиск какой-то все время ускользающей от нее истины. Объясняя мне что-то, она скрупулезно точно излагала бесспорно установленный факт, но то была точность не «умной машины», а живого глубоко чувствующего, сострадающего человека, именно сострадающего, особая точность, при безупречной верности факту возвышающаяся над ним.

Вот и сейчас, в первые минуты нашей подробной беседы, она начала суховато-корректно излагать подробности дела и в то же время, я чувствовал, думала о чем-то про себя, что не имело к ним формального отношения, а в какую-то минуту оторвалась почти неуловимо от фактов, как отрывается от земли при взлете реактивный самолет, открывая по-новому с новых уровней нарастающей высоты местность, в которой мы только что надежно обитали.

— Вы видели Викторию и Наташу. Не менее интересны Луиза и Мила. Первая скрылась тотчас же, когда возбудили уголовное дело, кстати, она участвовала лишь в одном из разнообразных эпизодов — в краже вещей из балетного училища. Вторая, Мила, судима была с Викторией и Наташей, она участвовала в двух самых уникальных, диких. Отбывает Мила наказание в колонии для несовершеннолетних в соседней республике.

Несколько слов о Луизе. Она из семьи интеллигентов далеко не в первом поколении — семьи адвокатов, врачей, в доме одна из лучших в нашем городе частных библиотек, есть старинные книги, даже времен Екатерины Второй. Сама Луиза, сейчас ей двадцать, владеет английским, польским, итальянским и шведским языками, ведет дневник, пишет стихи. Я ни разу в жизни ее не видела, сужу по рассказам окружавших ее людей, которые выступали на суде. Окончив школу, она больше нигде не училась, участвовала в массовках на киностудии, работала экскурсоводом. Накануне возбуждения уголовного дела вышла замуж за того самого молодого человека, который ожидал ее и Наташу у театра, когда они там, наученные Викторией, обворовывали учениц хореографического училища. Вот его показания; возможно, вы не обратили на них внимания: «Я ожидал Луизу в том месте, которое она мне назначила, — у театра оперы и балета. Она вышла с Наташей и сумкой, которую нес не помню кто. Я подошел к ним и как джентльмен взял сумку, которая была заполнена и тяжела. Из их разговора я понял, что в сумке украденные вещи. Я был удивлен этим, но решил удивления не высказывать. Из этих вещей потом Луиза передала мне часы марки „Восток“ № 2209. Я их возвращаю. Судьба остальных вещей мне неизвестна…» Потом они поженились. Если помните, Наташа тоже подарила жениху похищенные часы. Можно подумать, — бегло улыбнулась Шагова, — они воровали, чтобы одаривать женихов. К этому мы с вами еще вернемся. А теперь несколько слов о Миле, Милочке, как называли ее в этой компании. Она из семьи рабочих в первом поколении; ее родители перебрались в ранней юности в город из деревни; поначалу жили весьма бедно, выполняя разные малоквалифицированные работы. Тогда-то они и познакомились. Потом поступили на высокомеханизированный завод, учились, стали рабочими редкой квалификации, заработок их в общей сложности начал достигать четырехсот рублей в месяц. В этой обстановке резко растущего благосостояния росла Милочка. Воспитание ее, если хотите, заключает целую философию. Суть ее в том, что родители, набедствовавшись в послевоенные годы, хотели, чтобы дочь была осыпана земными благами как бы втрое: за себя и за них, не получивших их когда-то. Они и хлеба-то, было время, досыта не ели, а она одевалась по последним парижским моделям. Они и теперь, при заработке в четыреста рублей, были, в сущности, людьми аскетического склада, не позволяющими себе ничего, что выходило бы за рамки скромных потребностей. Зато щедро унавоживали почву, на которой и рос этот экзотический цветок. Оригинальность этого растения определилась четко в тот ноябрьский вечер…

Кто-то из философов, — улыбнулась Шагова несколько смущенно, как человек, дерзнувший затронуть тему, в которой он не чувствует себя компетентным, — делил людей на две части. На тех, кто хочет быть, и на тех, кто хочет иметь. Оригинальность не одной Милочки, но и остальных подсудимых в этом деле состоит в том, что они, в сущности, не хотят ни быть, ни иметь. Говорю: оригинальность, но, может быть, точнее определить это как банальность, как некий новый род банальности, рожденный потребительским отношением к жизни… Нет, я и сейчас, кажется, недостаточно точна. Разрешите высказать вам один парадокс: красота, нравственная ценность повседневности раскрываются в микропотрясениях. Потрясением должна быть покупка книги на первые заработанные деньги, даже если она и не оправдала потом надежд. Это маленькая частица мироздания, которую ты честно заработал, — человеческого мироздания. И ты испытываешь то же не будничное чувство, что и ребенок в небогатой семье, которому покупают новую обувь, — об этом хорошо писал Маршак; потрясением должно быть первое посещение театра… И любое последующее…

Особенность момента в том, что заурядность покупки обуви каким-то образом сообщает и заурядность покупке книг. Обилие материальных благ создало опасную иллюзию доступности того, что вовсе не доступно без напряженного труда души. Недавно в библиотеке меня поразило, что книги с открытых для читателей полок берут, перебирают с той же легкой небрежностью, как и туфли со стендов обувного магазина, как целлофановые пакеты с сыром в секции самообслуживания. Я не педагог, а судья и дать соответствующих рекомендаций не могу. Я лишь делюсь наблюдениями. Как научить ценить в стабильной «благополучной» ситуации то, что, по сути, бесценно, не утрачивать дара к тем микропотрясениям, без которых повседневность лишается внутренней красоты? А ведь молодые люди, подобные Наташе, Виктории и Миле, и нарушают закон, потому что в повседневности не могли себя найти. Они не хотят быть: это для них чересчур трудно. И они же не хотят иметь: это для них сегодня уже чересчур легко.

Их не так уж много. Человек, который долго роется в судебных «бумагах», усваивает невольно взгляд, похожий на тот, который вырабатывается у постоянных посетителей травматологических клиник: ему начинает казаться, что у большинства населения ломаются кости, то бишь судьбы. Это — то, что психологи называют аберрацией сознания. На самом деле в нашем городе, как и во всех остальных, судьбы и кости ломаются у незначительного меньшинства. Заостряю этот вопрос, потому что являюсь пылкой патриоткой родного града… Не уезжайте от нас, не побывав в нашем уникальном по духовности камня соборе, где сейчас устраивают органные концерты. Вы увидите и духовность лиц, сегодняшнюю духовность наших молодых сограждан. Побывайте в университете, Академии художеств, научно-исследовательских институтах… Но я, наверное, начинаю говорить банальности… У меня восемнадцатилетняя дочь, и я вижу часто этих молодых людей у себя дома. Они любят футбол и Баха, увлекаются странностями квантовой механики и выставками современных художников. По отношению к ним не хочется говорить о воспитании чувства нравственной ценности повседневности, наоборот, иногда бывает желание «заземлить» их немного.

Но вернемся к переломам — исследовать их нужно, чтобы лечить и вылечивать. И чтобы до перелома укреплять кости. Хрупкость их порой граничит с патологией.

Особенность «дела», которое вас заинтересовало, в том, что подсудимые незаурядны как личности и в то же время эта их одаренность, даже талант оказываются бесплодными, потому что лишены нравственной основы. Это люди, у которых начисто отсутствует чувство этической ответственности за себя, за собственный внутренний мир. Это люди, которых все время надо держать за волосы, чтобы они не утонули: их не научили и они сами не научились плавать…