Чувство льда

– Спасибо вам, Любовь Григорьевна, – Антон спрятал список в папку. – У нас с вами есть еще одно дело, если вы не передумали.

И снова в глазах ее метнулся острым огоньком панический страх.

– Вы имеете в виду письма, которые мне пишет сын Юрцевича?

«Перестарались, мадам, с уверенностью в голосе, – мысленно хмыкнул Антон. – Слишком нарочито. Что вы мне этого несчастного сына пропихиваете? Уж кто-кто, а я-то точно знаю, что никаких писем он вам не писал».

– Я имею в виду письма, которые вам пишет неизвестный автор, – аккуратно поправил ее Тодоров. – Если вы все еще хотите, чтобы я его нашел, нам с вами нужно будет проверить одну вещь.

– Какую?

– Кто еще, кроме вашей матушки, вас и Юрцевича, мог знать о том, что произошло.

– Никто, – моментально ответила Филановская.

– Но вы же понимаете, что так не может быть, – мягко возразил Антон. – Например, был тот сотрудник КГБ, к которому ваша матушка обращалась за содействием. Ведь был?

– Но… да, конечно, – растерялась она. – Но неужели он стал бы рассказывать об этом кому-то еще?

– А почему нет? За давностью лет история утратила острую постыдность. Вы же не сомневаетесь, что Юрцевич мог рассказать обо всем своему сыну, а у того комитетчика наверняка тоже есть дети. Почему вы отвергаете мысль о том, что кто-то из них вам пишет?

– Как же вы не видите разницу? – раздраженно спросила Любовь Григорьевна. – Юрцевич чувствовал себя жертвой, он был умным человеком и не мог не понимать, почему его два раза посадили, хотя и по уголовным статьям. После перестройки быть диссидентом советского времени стало не стыдно и даже модно, и он с гордостью мог рассказывать об этом сыну. А тому, кто его посадил, чем гордиться? Тех, кто боролся с диссидентами, до сих пор гнобят на каждом углу. Они никогда в жизни не признаются, что делали это.

– Сейчас – не признаются, согласен с вами, – кивнул Антон, – ну а раньше, до перестройки? Вполне реально. Одним словом, Любовь Григорьевна, мне нужно узнать фамилию того комитетчика, тогда я смогу выяснить, есть ли у него дети и чем они занимаются. Мы должны проверить все возможные варианты.

– Откуда же я знаю его фамилию? – развела руками Филановская. – Мама никогда ее не называла.

– А если спросить у Тамары Леонидовны?

– Да вы с ума сошли, – зашипела она. – Как вы сможете объяснить ей свой интерес? Что вы ей скажете? Что кто-то пишет мне письма с угрозами? Этого еще не хватало! И не вздумайте даже. Я и про убийство Кати ей не говорила. У нее и без того с головой не все в порядке. Вы же видите, она все забывает, никого не узнает.

– Любовь Григорьевна, голубушка, я не собираюсь ни во что посвящать вашу матушку, она старый и не вполне здоровый человек, и ей такие переживания совершенно ни к чему. Уж поверьте мне, я найду пристойный повод задать ей этот вопрос, и она ни о чем не догадается.

Ему довольно быстро удалось уговорить Филановскую. Разумеется, никакой комитетчик из прошлого Антону не был нужен, он уже был почти уверен, что все дело в инженере Колосове, и именно для этого ему и хотелось побеседовать с Тамарой Леонидовной наедине.

Любовь Григорьевна привела его в комнату матери и позвала сиделку ужинать. Старая актриса полулежала на диване в красивом шелковом халате, держа в одной руке очки, в другой – толстый том Шекспира. Обстановка была такой, какую Антону доводилось видеть только в кино: старинная резная мебель, две раздвижные ширмы, разрисованные в восточном стиле, не то китайском, не то японском, и бесчисленные мягкие пуфики.

– О, я вас знаю, – без предисловий заявила Тамара Леонидовна. – Вы работаете у Сашеньки, да? Я вас вчера видела.

Ну вот, а дочь утверждает, что мать ничего не помнит и никого не узнает. Как бы не так!

– Совершенно верно, – лучезарно улыбнулся Антон. – Я прошу прощения за то, что прервал вашу репетицию. Вы не уделите мне немного времени?

– Разумеется, деточка. Вы присядьте, – она плавным жестом указала на стоящий рядом с диваном низкий пуфик, и Антон подумал, что с его длинными ногами ему будет, пожалуй, не очень-то удобно. – Это насчет бедной девочки? Ужасная история, просто ужасная! Кому понадобилось ее убивать?

Вот тебе на! А Любовь Григорьевна уверяла, что мать ничего не знает об убийстве. Как же так?

– Значит, вы уже все знаете? – спросил он, оглядываясь в поисках более удобного сиденья. Заметил стул, стоящий возле окна, пододвинул его поближе к дивану и уселся.

– Ну конечно, – Тамара Леонидовна понизила голос. – Люба мне ничего не говорит, но я сегодня разговаривала с Сашенькой, я сама ему позвонила, потому что удивилась, что уже полдня прошло, а он меня не поздравил с праздником. Сегодня же праздник, Восьмое марта, он должен был меня поздравить! А он все не звонит и не звонит… Вот я и позвонила, хотела ему выговор сделать. Оказалось, что он сидит у Андрюши. Он мне все рассказал. Бедный мальчик!

– Кто? – на всякий случай уточнил Антон.

– Ну конечно же, Андрюша! Он так любил эту необразованную дурочку… Впрочем, нет, наш Андрюша не мог ее любить, она совершенно ему не подходила, она не из нашего круга… Впрочем, не знаю… У меня иногда мысли путаются. Теперь жизнь стала такая непонятная, не то что прежде. В былые годы я всегда могла точно сказать, кто кого любит и кто кого разлюбил, а теперь… Теперь люди живут как-то по-другому, и чувства стали другими, и мысли. Вот про вас я знаю, что вы влюблены в нашу Наночку. Ведь так?

Антон опешил. Откуда она узнала? Никто в издательстве об этом не знает, никто не мог сказать Тамаре Леонидовне.

– Почему вы так решили? – осторожно поинтересовался он.

– Я старая, – тонко улыбнулась она, – я много в жизни повидала. И я видела, как вы на нее смотрите. Мне этого более чем достаточно. Я даже не спрашиваю у вас, права я или нет. Я знаю, что не ошибаюсь. И Любка его любила, я видела, – бросила она загадочную фразу. – Впрочем, это неважно.

«Моего отца, – подумал Антон. – Она говорит о Любови Григорьевне и моем папе. Значит, я тоже не ошибся».

– Ну, деточка? Так какие у вас вопросы?

Антон для порядка стал спрашивать о минувшем вечере, все больше убеждаясь, что Тамара Леонидовна вполне сохранна. Возможно, у нее и есть какое-то душевное заболевание, но на интеллекте и памяти оно не сказалось. Вот только свою дочь она почему-то не узнает, но, наверное, это и есть проявление той самой болезни.

Старая актриса оказалась куда более наблюдательной, чем Любовь Григорьевна, и во всем, что она говорила, Антон чувствовал неподдельный интерес к людям. Этого интереса у младшей Филановской не было, оттого она и замечала так мало. Она просто не видела окружающих, они были ей не нужны.