Чувство реальности. Том 2

Мода на мужественную военную аскезу сменилась модой на наглое, вопящее о себе богатство. Костюм от Кардена, часы за несколько десятков тысяч долларов, отдых на самых дорогих курортах, обеды в самых дорогих ресторанах, сонный надменный взгляд, вместо идеалов — откровенный, бесстыдный эгоизм, вместо юмора — циничные шуточки, вялые и несмешные.

Но и это вскоре приелось. Опять потребовалась интеллигентность, но уже более холодная, аккуратная и спортивная.

Рязанцев послушно перевоплощался. Вокруг него клубились имиджмейкеры, стилисты, визажисты. Большая часть его жизни проходила перед фото— и телекамерами. Ему приходилось играть в гольф, бильярд и большой теннис. Он участвовал в общем раскачивании, взявшись за руки, под известную песню Окуджавы. Он прыгал по сцене и неприлично крутил задницей вместе с популярным эстрадным трио. Он публично перекусал несколько десятков караваев, когда в провинциях его встречали хлебом-солью. Он перерезал сотню красных ленточек на всяких торжественных открытиях. Он бегал в мешке в детском спортивном лагере под Москвой и кормил манной кашей с ложечки дебильную сироту в Доме малютки под Тюменью. Он щупал матрасы и пробовал баланду в Бутырской тюрьме. Он обмазывал взбитыми сливками голые спины фотомоделей на рождественской вечеринке, устроенной модным журналом. Он, напялив кокошник исполнял куплеты на новогоднем телевизионном “Огоньке”. Он трижды чуть не подрался на ток-шоу, один раз подрался на заседании Госдумы, но ни разу не заснул там.

Конечно, одному человеку такое не по силам. Он привык, что кто-то всегда рядом, готовит его, дает наставления, организует все наилучшим образом, болеет за него всей душой. Сначала это была жена. Потом, после мучительного периода семейных драм, политических неприятностей, раскола в партии, кадровой чехарды и хоровода невыносимых имиджмейкеров, появилась Вика. Она убедила его, что никакая харизма не выдержит такого бешеного ритма, ему не по чину и не по летам столь часто менять костюмы и декорации.

— Ты должен прежде всего оставаться самим собой, — сказала она, — не смотри на других. Никого не слушай. Кто они и кто ты?

Кто они — соратники по партии, соперники, противники, тусовщики, толпа, он примерно представлял себе. Но кто он — забыл. Его детство, юность, семейная жизнь, болезни и шалости детей, гастрономические вкусы, хобби, привычки дурные и хорошие — все давным-давно стало достоянием публики. Все было растиражировано в десятках интервью, в которых только полный идиот рассказывает правду. Евгений Николаевич так привык к свой вымышленной, пиарошной биографии, что настоящую уже не помнил.

Вика с жаром занялась реставрацией его харизмы. Слой за слоем она соскабливала все лишнее, пошлое, глупое. Она сумела разгадать его беспомощную младенческую суть и стала для него нянькой. Он не мог без нее шагу ступить, не знал, как себя вести, как жить дальше.

— Я так тебя любил, я тебе так верил, — шепотом повторял Рязанцев, тыча вилкой в нежный стебелек спаржи, — предательница, предательница!

Он ткнул так сильно, что треснул тонкий фарфор тарелки. Рядом кто-то кашлянул. Он поднял голову. Над ним стоял метрдотель с телефоном в руке.

— Простите, Евгений Николаевич, мы не хотели вас беспокоить, но это действительно срочно, — произнес он интимным шепотом.

Рязанцев поморщился, промокнул губы салфеткой и взял трубку.

— Вы знаете, что у вас дома сейчас сидит майор милиции? — услышал он мрачный голос Егорыча.

— Арсеньев? Ах, ну конечно. Который час? — спохватился Рязанцев и взглянул на часы, — Надо же, я совсем забыл. И что он там делает?

— Допрашивает эту вашу идиотку Лисову.

— Да, нехорошо, нехорошо. Позвони, пожалуйста, извинись, скажи, что я скоро приеду. И пусть она его угостит чаем, кофе, — Рязанцев старался говорить как можно спокойней, но сдерживался с трудом.

Это в самом деле было ужасно. Сегодня утром позвонили из прокуратуры, он сам попросил, чтобы прислали того милицейского майора, с которым он беседовал в морге, назначил встречу и напрочь забыл о ней. Дело не в майоре, он подождет, ничего с ним не случится. Но то, что такие вещи легко вылетают из головы, — очень неприятный и опасный признак.

— Вы понимаете, что так нельзя, с этим надо что-то делать? — вкрадчиво спросил Егорыч, словно угадав его мысли. — Вы не можете обойтись без пресс-секретаря. Никого из людей Хавченко вы не хотите, Феликса тоже не хотите.

— Не хочу, — вздохнул Рязанцев.

— Но больше у нас никого нет, — резонно заметил Егорыч.

— Слушайте, неужели, имея два пресс-центра с укомплектованным штатом профессиональных сотрудников, нельзя найти человека, который временно возьмет на себя обязанности моего пресс-секретаря? — Рязанцев чуть повысил голос и заговорил тоном недовольного начальника.

Егорыч сердито молчал в трубке. Его сопение Рязанцева стало раздражать, и чтобы прекратить разговор, он пообещал:

— Ладно, я сам решу эту проблему, если больше никто не в состоянии ее решить.

— Когда?

— Сегодня вечером. А сейчас дай мне спокойно поесть.

— Приятного аппетита, — прорычал Егорыч и бросил трубку.

* * *

На улице моросил дождь. Похолодало. До семи, до встречи с Ловудом, осталось полтора часа. Надо было заехать в посольство, взять в гараже машину. Маша поймала такси, уселась на заднее сидение, забилась в угол. Ее знобило, она была слишком легко одета. Правая рука ныла нестерпимо. Она глядела сквозь мокрое стекло на московские улицы и едва заметно улыбалась, в очередной раз заново вспоминая наставления Макмерфи и отца.

«Ваш первый диссидент Александр Герцен…” “Передай ему, что первым русским диссидентом был князь Курбский, и скажи, пусть не рассуждает о том, чего не знает! Билли привык иметь в противниках всего лишь офицеров КГБ. Нравы российских урок он познавал по Гиляровскому, Крестовскому, Шаламову и пусть не учит тебя, как обаять Хавченко!»

Два милых, наивных старика, ее отец и Макмерфи, вряд ли имели счастье общаться с такими вот хавченками. И не дай им Бог.

Университетское образование, гигантский жизненный опыт, бесчисленные тома, от философских и психологических трактатов до засекреченных пособий для сотрудников спецслужб, тысячи километров печатного текста, посвященного тонкостям души, тайнам общения, всяким оттенкам человеческих эмоций, приемам вербовки, — все это рассыпалось прахом.

Никакой гений не постигнет великого и могучего Хавченко. Никто не сумеет точно ответить на вопрос: если он такой тупой, почему он такой богатый? Каким образом в его пухлых младенческих руках сосредоточилась такая огромная власть? Ради чего столько людей готовы унижаться, терпеть хамство и ледяную уголовную наглость? Может, дело в деньгах? Но почему Хавченко такой богатый, если он такой тупой? Замкнутая восьмерка, символ бесконечности. Вечный вопрос философии: что первично, дух или материя? Что вторично, могущество тупых хамов или ничтожество благовоспитанных умников?

Такси стояло в небольшой пробке на Садовом кольце, всего в сотне метрах от здания американского посольства. Маша достала телефон, набрала номер отца. Он почти сразу взял трубку и засыпал ее вопросами, как она себя чувствует, купила ли теплую куртку, удобную ли ей сняли квартиру.

— Подожди, у меня очень мало времени, — перебила его Маша, — ты можешь прямо сейчас съездить ко мне домой?

— Да, конечно, а в чем дело?

— Во втором правом ящике компьютерного стола, в красной прозрачной папке лежат мои картинки. Пришли мне их по факсу в посольство к дежурному, хорошо?