Чужак в чужой стране [= Чужой в чужой земле, Пришелец в земле чужой, Чужак в стране чужой, Чужак в чужом краю, Чужой в стране чужих]

— Пошел к черту! Нашел себе гурию.

— Джил?

— Ну уж нет, — запротестовал Бен. — Это мое поле деятельности.

— Тогда позднее, Джил. Энн?

— Очень жаль. У меня свидание.

— Доркас? Ты мой последний шанс.

— Стинки, — ответила она мягко, — насколько божественно я должна себя чувствовать?

* * *

Майк поднялся в свою комнату, закрыл дверь, лег в постель, свернулся калачиком, закатил глаза, проглотил язык и замедлил сердце. Джил не любила, когда он делал так днем, но не обижалась с тех пор, как он перестал делать это на людях — так много вещей он не должен был делать на людях, но только это одно по-настоящему выводило ее из себя. Он ждал с тех самых пор, как покинул ту комнату, где было так много неправильностей. Он испытывал огромную потребность отключиться и постараться все грокнуть.

Он сделал нечто такое, что Джил не велела…

Он испытывал человеческую потребность сказать себе, что был вынужден поступить так, но марсианская школа не позволяла использовать эту лазейку. Он был в развилке, требовалось правильное действие, и выбор был за ним. Он грокнул, что выбрал верный путь. Но его водный брат Джил запретила идти этим путем…

Но это не оставляло выбора, было противоречием. В развилке существует выбор. С выбором вырастает дух.

Согласилась бы Джил, предприми он другое действие, без потери пищи?

Нет, он грокнул, что запрет Джил касался и этого варианта. В этот момент жизнь, начавшая свое существование в человеческих членах и сформированная марсианской мыслью, не в силах быть и тем и другим одновременно, закончила одну из стадий роста, взорвалась и перестала быть птенцом. Одиночество предопределенной свободы воли заполнило его и, вместе с тем, по-марсиански безмятежное отрешение охватить, обмыслить, просмаковать его горечь, принять его последствия. С горькой радостью он осознал, что эта развилка была его, а не Джил. Его водный брат мог учить, предостерегать, вести… но выбор в развилке не делился на двоих. Здесь было «владение» без права продажи, дара, закладных; владелец и владеемое грокались неразделимо. Он извечно был действием, предпринятым в развилке.

Теперь, когда он осознал себя личностью, он был свободен грокать своих братьев еще ближе, сливаться без разрешения. Целостность личности была и есть и вечно была. Майк перестал обмысливать личности всех своих братьев, множество трижды существовавших на Марсе, соединенных и рассоединенных, нескольких избранных на Земле, — неведомые силы трех на Земле, которые будут его, чтобы слиться с ними; и ему была приятна мысль о том, что, наконец, после долгого ожидания, он грокнул и обмыслил себя.

Майк оставался в трансе; еще многое надо было грокнуть, свободные концы связать заново, в соответствии со своим повзрослением — все, что он увидел и услышал, и то, что произошло в Храме архангела Фостера (не только развилка, когда он и Дигби остались лицом к лицу)… почему сенатор Бун заставил его чувствовать себя подозрительно неловко, почему на вкус мисс Доун Ардент совсем как водный брат, но не является им, запах хорошего, который он не полностью грокнул, в прыжках вверх-вниз и в воплях…

Приходили и уходили разговоры с Джубалом… больше всего его беспокоили слова Джубала; он изучал их, сравнивало тем, чему его учили, когда он был птенцом, старался выстроить мост между языками — тем, на котором думал, и тем, на котором учился думать. Слово «церковь», которое снова и снова выплывало из слов Джубала, было каким-то запутанным… на марсианском не было подходящего понятия, разве что взять слова «церковь», «поколение», «Бог», «конгрегация» плюс множество других и приравнять их к полноте единственного мира, который он знал во время ожидания-взросления… и втиснуть это понятие в английский в той фразе, которая отвергалась (по различным причинам) и Джубалом, и Махмудом, и Дигби.

«Ты есть Бог». Сейчас он был ближе в понимании этого на английском, хотя эта фраза никогда не могла бы обрести неизбежность марсианского понятия, которое стояло за ней. Он мысленно произнес одновременно английскую фразу и марсианское слово и почувствовал более полное гроканье. Повторяя это, словно буддист, твердящий, что лотос прячет алмаз, он погрузился в нирвану.

Около полуночи он ускорил сердце, перешел на нормальное дыхание, провел самопроверку, разогнулся и сел. Он весь выложился. Теперь он чувствовал себя легким, веселым, проясненным, готовым ко множеству поступков, которые, как он видел, предстояли ему.

Он ощутил щенячью потребность в компании, такую же сильную, как недавнюю необходимость покоя. Он вошел в холл и обрадовался, увидев водного брата.

— Привет!

— Привет, Майк. Ты выглядишь посвежевшим.

— Я прекрасно себя чувствую! Где все?

— Спят. Бен и Стинки отправились по домам час назад, остальные разошлись.

— О, — Майк почувствовал некоторое разочарование от того, что Махмуда нет. Он хотел объяснить свое новое гроканье.

— Мне тоже пора ложиться, но я бы не прочь перекусить. Ты не голоден?

— Да, я очень голоден.

— Идем, там есть холодные цыплята и, возможно, еще что-нибудь. — Они спустились вниз и щедро нагрузили поднос. — Пойдем в сад. Погода довольно теплая.

— Прекрасная идея, — согласился Майк.

— Так тепло, что можно купаться… настоящее бабье лето. Я включу прожектора.

— Не беспокойся, — возразил Майк. — Я возьму поднос.

Он мог видеть в почти полной темноте. Джубал говорил, что его ночное зрение, видимо, развивалось из-за условий, в которых он вырос, и Майк грокнул, что это именно так, но грокнул также, что это было не полное объяснение; его приемные родители научили его смотреть. Что же до теплой ночи, то он хорошо чувствовал бы себя и голым на Эвересте, но его водные братья плохо переносили изменения температуры и давления, а он считался с их слабостью, едва узнав о ней. Но он с нетерпением ожидал одного — убедиться самому, что каждый кристаллик воды жизни является неповторимо индивидуальным, и побегать по снегу босиком, поваляться в нем.

Сейчас же ему было приятно тепло ночи и еще более приятна компания водного брата.

— Хорошо, возьми поднос. Я включу фонари под водой. Мы сядем у бассейна и поедим.

— Прекрасно…

Майк любил глядеть на огни сквозь водную рябь. Это было хорошо и красиво. Они перекусили у бассейна, потом легли на траву и стали глядеть на звезды.

— Майк, вон Марс. Это Марс, да? Или Антарес?

— Это Марс.

— Майк, что сейчас делают на Марсе?

Он заколебался. Вопрос был слишком обширен для ограниченного английского языка.

— На стороне к горизонту — южном полушарии — весна. Растения учат расти.

— Учат расти?

Он опять поколебался.

— Ларри учит растения расти. Я помогал ему. Но мой народ — сейчас я имею в виду марсиан; я грокнул теперь, что вы мой народ — учат растения расти по-другому. В другом полушарии становится холодно, и нимф, тех, что остались в живых этим летом, собирают в гнезда для обучения и дальнейшего взросления. — Он задумался. — Из людей, что мы оставили на экваторе, один рассоединился, остальные грустят.

— Да, я слыхала в новостях.

Майк не слышал об этом. Он не знал, пока его не спросили.

— Им не надо грустить. Мистер Букер Т.В.Джонс, пищетехник первого класса, не грустит. Старшие заботятся о нем.

— Ты знал его?

— Да. У него было свое лицо, темное и прекрасное. Но он очень грустил по дому.

— Послушай, Майк… А ты когда-нибудь тоскуешь по дому? По Марсу?

— Первое время тосковал, — ответил он. — Я всегда был одинок. — Он повернулся на бок и обнял ее. — Но теперь я не одинок. Я грокнул. Я больше никогда не буду снова одинок.