Чужая боль

— Постараюсь обыграть… папу.

Он словно привыкал, недоверчиво и нежно притрагивался к этому слову, казалось, соскучился по его звучанию и наконец-то снял с себя какой-то им же самим придуманный запрет.

Уже когда они подъезжали к Ростову, Виталий Андреевич спросил:

— А с чего начались твои баталии… там, в санатории!

Мальчик сидел, поджав ногу под себя, локоть упер в колено, а подбородок — в ладонь.

— Понимаешь, однажды, уже перед сном, Гуркин — ему шестнадцать лет — ударил Рафика… Он только в четвертый класс перешел. Я подошел к Гуркину и говорю: «Если ты посмеешь обижать слабых…» И, знаешь, он хвост поджал, только сразу возненавидел… Когда меня в изолятор перевели. Рафик тоже туда просился, да ему не разрешили…

Сережа хотел добавить, что Рафик все же приходил к нему и, между прочим, спрашивал, хороший ли у него отец. Он ему ответил; «Хороший… Воспитательный…»

Но что-то удержало Сережу от этих подробностей.

Поезд прогрохотал по железному мосту через Дон. Приближались огни города.

Глава четвертая

Раиса Ивановна пошла на родительское собрание, Сережа — в кружок авиамоделистов, а Виталий Андреевич решил почитать.

Последние несколько недель в доме Кирсановых была паника. У Виталия Андреевича появились в области живота какие-то странные боли. Рентгеновское исследование вызвало подозрение. Раиса стала водить его по врачам, добыла лекарство, о котором говорили, что «легче достать с неба звезду». Успокоилась она только тогда, когда профессор из мединститута решительно отверг мрачное предположение и объявил, что это гастрит. Боли мгновенно прекратились, словно только и ждали, чтобы их признали неопасными.

Виталий Андреевич усмехнулся, с признательностью подумал сейчас о жене: «Все-таки важно иметь надежный тыл».

Он открыл роман Эрве Базена «Ради сына». Роман этот в прошлый раз «не пошел», а сейчас вовсе раздражал: какая-то чудовищная патология. Призыв во имя сына к унизительной жертвенности, попиранию собственного человеческого достоинства. Он захлопнул книгу. Нет, отношения должны строиться на совершенно иной основе. Мы долгие годы были под гипнозом фальшивой уверенности: «Все для детей. Наша жизнь — им». Но почему так, а не наоборот! Подросшие дети не меньше, а, может быть, даже больше обязаны заботиться о родителях. Сережа должен стараться, чтобы лучшая вещь была куплена прежде всего маме, лучший кусок за обедом достался ей, чтобы она отдохнула, а он за нее поработал… И так из поколения в поколение.

Страшная сила — самовнушение. И от Раи он не раз слышал, что она «должна терпеливо нести материнский крест».

Вчера Сережа нагрубил ей. Виталий Андреевич сказал:

— Ты же неправ.

Сережа, опустив голову, молчал.

— Ты еще плохо понимаешь мой характер, — наконец сказал он. — Я вот и вижу — неправ, а не могу подойти и признаться. Ни за что! Прямо не знаю, что со мной творится!

— Но ведь надо когда-то улучшать свой характер…

— Надо…

…Виталий Андреевич пошел в комнату, разыскал сигареты и снова возвратился на балкон.

«Ну хорошо, он назвал меня отцом, — думал Кирсанов. — Это очень приятно… Но семью-то надо возводить… Я уже потерпел крушение однажды, так неужели это меня ничему не научило!»

Первая семья у Виталия Андреевича не сложилась и, хотя просуществовала довольно долго — тринадцать лет, распалась, как ни оттягивал он этот трагический конец.

Его первая жена. Валя, была красива, неглупа и, как позже подтвердила жизнь, стала хорошей женой другого человека. Виталий Андреевич не раз думал: почему она избрала сначала именно его! Ей, видно, хотелось полюбить, она мечтала полюбить, и вот такая возможность, как она решила, появилась. Валя щедро наделила Виталия всеми идеальными качествами, искренне верила в свое чувство, но по существу, по самому глубокому существу, чувство это было придумано и потому непрочно.

Вначале ей казалось, что она пойдет за ним в любую даль, если понадобится, будет пожизненной сиделкой. Возможно, отдавая дань своей воображаемой любви, она способна была на кратковременный подвиг. Но в ней не было той прочной верности, скромной преданности, что только и отличает истинное чувство от вспышки его. И душевные «аккумуляторы» быстро сработались, а он их не заряжал.

Чтобы возвести семью, им не хватало выдержки, терпения складывать ее, истинного и очень большого желания делать это. Не хватало усилий стойко преодолевать изнурительные мелочи совместной жизни.

Ведь даже в подборе экипажа космического корабля думают о «хорошей совместимости». Что же говорить о целом жизненном пути! Требования, требования к другому и ничего к самому себе.

Они не понимали, что опаснее всего доводить мелкие «пограничные конфликты» до взрывов, а болезнь ссор загонять внутрь; не знали или на хотели знать, что нет ржавчины опаснее ржавчины мелочности, что надо уметь в чем-то и поступиться — вкусами, привычками, что-то не заметить, порой промолчать; ничего не делать назло, день за днем строить, а не рушить отношения неосторожным слогом или поступком. Они не знали, что надо стремиться понять друг друга, предъявлять высокие требования прежде всего к самому себе и, вовсе не прикидываясь, не приспосабливаясь, не позволяя принижать себя, все же, где лаской, где настойчивостью, где чуть отступив, идти к цели — семье.

Процесс этот долгий и нелегкий. Но если подобное желание в тебе прочно, ты будешь терпимее, будешь опираться на благородные чувства и доверие.

Как часто затянувшаяся игра в «кто главнее!» приводит к печальным результатам.

Нет, они с Валей не стремились к отвратительному «тихому счастью» с его тиной, стоячими болотцами обывательских отрад. У них была необходимая для счастья наполненность жизни, а они, глупые, не нашли в себе сил, достаточной любви и, главное, желания построить семью.

Казалось бы, яснее ясного: не обижай другого, цени в нем человеческое, как в самом себе… Страсти улягутся. Любовь войдет в спокойное русло привязанности, заботливости. Может быть, даже выяснится, что и не была она такой, как у Ромео и Джульетты. И это не страшно. Но если нет или исчезает человеческое уважение — все идет прахом. И тогда никакие опекуны и наставники не в состоянии склеить несуществующее.

Какая цена любовному щебету, если он легко сменяется оскорблениями! Что пылающая страсть, если нет готовности и умения преодолевать утомительность будней, подставлять плечо спутнику жизни, ценить его внутренний мир!

Да и мать Вали — женщина властная — внесла немалый вклад в развал, прибрала к своим рукам их сына Василия, отрешила его родителей от забот о нем.

В миллионный раз горько подтвердилась истина, что молодые должны строить свою жизнь сами.

Правда, Кирсанов позже, когда они уже разошлись, спохватился; постарался приблизить сына, летом брал его к себе, и они вместе уходили в горы, плавали морем на теплоходе. Перед поступлением Василия в институт отец весь отпуск занимался с ним английским языком; в студенческие годы помогал деньгами. И все же, и все же, как отец, он не сумел восполнить то, что упустил по молодости и глупости. Василий перенял от бабушки и отношение к людям — сверху вниз, с покровительственной усмешкой, — и убежденность, что все ему что-то должны, а он никому ничего не должен.

Очень хотелось, чтобы Сережа вырос другим…

* * *

Задребезжал электрический звонок. Виталий Андреевич пошел открывать дверь.

— Это я!

Сережа разгорячен быстрой ходьбой, глаза у него возбужденно блестят.

— Закончил модель вертолета «Универсал»… Два турбовинтовых двигателя. Прогуляться пойдем!

— Маму не дождемся!

— Мы ей записку оставим.

— Ну пойдем ненадолго к Дону.

Сережа сбегал в свою комнату, написал на листке бумаги: «Ма! Мы — на берегу Дона. Будем и семи часам».