Чужая душа

– Пойдемте, покажу, что ж. Трудно мне ходить, правда. Вы-то молодая, я тоже ка-ада-то… да-а.

И она, не без труда поднявшись из кресла, направилась к широкой деревянной лестнице, ведущей на второй уровень громадной таннеровской квартиры.

– Вот тута!

Мы вошли. Домоправительница обвела рукой большую комнату, полутемную, с тяжелыми бордовыми портьерами на окнах, с немногочисленной, но весьма дорогой итальянской мебелью, а потом показала пальцем:

– Вот здесь она лежала.

– Где? Точнее, пожалуйста.

– Вот там, у черного кожаного кресла. Наверно, она в нем сидела, а потом встала, и тут же в нее выстрелили.

Римма Маратовна произнесла это сурово, при каждом слове втыкая в меня пристальный испытывающий взгляд – все глубже и основательнее. Я делала вид, что не замечаю его, и принялась рассматривать место убийства.

Впрочем, на ковре и на кресле не оставалось никаких следов: все давно было вычищено, вылизано, подмалевано. Метода мистера Холмса с определением преступника по одному осмотру места злодеяния тут бы не прошла.

– А где бильярдная? – наконец спросила я.

– А? Что?

Я припомнила, что Римма Маратовна несколько глуховата.

– Где у вас комната, где стоит стол, на котором в вечер убийства Алексей Ельцов и Татьяна Оттобальдовна играли в бильярд? – громко и отчетливо произнесла я. Но, не дождавшись внятного ответа, добавила: – Стол с зеленым сукном должен быть. Как в рекламе, где «качество не моей мануфактуры». С лузами. Это такие отверстия с сетками. В них шарики с номерами падают, а перед этим они по столу катаются.

– Ну что вы мне, как дуре… поняла, поняла.

– Так где же?

– Щас покажу. Тут, на втором уровне, пять комнат: вот эта, где лежала Татьяна Оттобальдовна, потом еще библиотека, потом эта ваша комната с шариками и еще две спальни. И еще ванная с туалетом.

– А внизу что?

– Как? – Она приложила ладонь к уху.

Я почти прокричала:

– Внизу, на первом уровне, сколько комнат?

– И там пять. И еще кухня. Ее Татьяна за комнату не считала, хотя кухня та больше обычной квартиры однокомнатной, где я раньше жила.

– Да-да. Элитное жилье, что ж вы хотите. А где спите вы, Римма Маратовна?

Та снова отреагировала на мой вполне невинный вопрос взглядом, исполненным сурового, неодобрительного непонимания, почти недоброжелательства.

– Я где? Я известно где – в своей спальне. Спальня у меня своя, вот так. А что?

– Да разве я какие-нибудь претензии предъявляю? Я просто спросила, где она находится, ваша спальня? На первом уровне или на втором?

– Тама. Внизу. Да около кухни. Чтобы далеко не ходить. Я же стряпаю.

– Около кухни? А в тот момент, когда Алексей Ельцов был у Татьяны Оттобальдовны, где вы были?

– Да у себя и была. Я рано спать ложусь, – после некоторого раздумья пояснила Римма Маратовна и свирепо шмыгнула длинным ноздреватым носом. – Здоровье, знаете. Не то уже здоровье, милочка. Конечно, с нашей экологией… э-эх! Если нет какого сериала, то я засыпаю уже часов в десять.

– Вы же говорили, что ужинаете в одиннадцатом часу.

– И такое бывает. А что ж? Я никому не должна, чтобы ужинать в одно и то же время. А в тот день я, верно, задремала, хотя телевизор, да… был включен.

– Значит, вы хотели пожелать хозяйке спокойной ночи?

Она зыркнула на меня еще свирепее:

– Знаете что, девушка. Вы, наверно, девушка, хотите выгородить этого Ельцова, раз Валька-дура, его мать, вас наняла. И ваш этот, Шульгин, тоже хочет его выгородить. Много небось заплатили вам, а? – И, не дожидаясь моего ответа, она продолжала: – Только помяните мое слово – он, этот Ельцов, и убил. Ведь все деньги ему завещаны. Завещание на него, что же еще надо? Ему, да. Она ему и денег давала, и прыгала вокруг него на задних лапках. А он и рад стараться. Вот она и получила, Танька-то. Не надо было с молодым в постель ложиться.

– Что, простите?

– А что есть, то я и сказала.

– Вы думаете, что они были…

– Да любовники они были, я уверена! Ведь этот Леша такой же лживый и двурушный тип, как мамаша его, Валька жирная. Она и в молодости была такая… брехливая и ненастоящая. Еще когда мы в одном общежитии с ней жили, она у нас еду воровала. Танька-то не верила, а я Вальку досконально изучила.

Я кивнула и спросила:

– Когда он пришел, ему открывали дверь вы? Или у него ключи есть?

– Этого еще не хватало! Ключи ему! Связку хренов ему в жопу, а не ключи! – перешла на совсем уж непарламентские выражения старуха.

– Значит, открыли вы?

– А я уже говорила, – упрямо заявила старуха. – Милиционер и следователь меня уже спрашивали. А теперь вот вы, который раз. Одно и то же, одно и то же, а толку никакого.

– Однако…

– Да ладно уж, скажу. Я ему открывала. Я ему все высказала. Я ему сказала строго, по всей правде: «Околачиваешься тут! Наследство близкое ноздри свербит?»

– А Ельцов что?

– Да разве он мне ответит? (Я мысленно с ней согласилась: не ответит. Уж больно грозна старуха.) Припустился бегом к Татьяне наверх. Я его в тот день больше и не видела. Эта квартира – она ведь как аэродром. Можно целый день бродить, да так и не встретить никого ни разу.

Я согласно кивнула.

– Прекрасно. Если вы его в тот день больше не видели, то и не знаете, когда он уходил.

– А что мне его видеть? – Римма Маратовна осклабилась, показывая белоснежную вставную челюсть. – Что тут больно знать-то, милочка? Я и так все давно знаю. А что? Уходил, Татьяну Оттобальдовну пристрелил, да и умотал к своей этой… потаскухе.

«Решительно все не любят Ксению», – подумала я. Впрочем, надо уточнить.

– Но, быть может, помимо Алексея был еще кто-то? Время позднее, да мало ли что? У вас ведь проблемы со слухом, так что могли и не…

– Да, плохо слышу. И нечего в дверь названивать.

– Но каким образом тогда?..

– А вот сейчас покажу! – перебила меня Римма Маратовна. – Сейчас, сейчас. Бим! Биммм!

При этих басовых раскатах я было подумала, что домоправительница в силу почтенного возраста и перенесенного потрясения несколько повредилась в уме.

Но я ошибалась.

В гостиную вбежал жирный французский бульдог, перекатывающийся на кривых коротких лапах, и рыкнул, подбегая к Римме Маратовне. Я вообще не люблю собак, начиная с нашего пса Счастливчика, состоящего из одних кожных складок, зубищ и неуемного аппетита. Но на фоне появившейся скотины наш Счастливчик казался просто идеалом собаки – друга человека.