Чужая кровь. Бурный финал вялотекущей национальной войны

Подошел к облупленному серому автомату с желтым отверстием посредине и сунул туда Емелину пластину, как опускают письмо в ящик. Машина, два раза щелкнув, бодро зажужжала и, погудев, остановилась, вытолкнув из себя обратно Емелин паспорт.

– К сожалению, – сказал охранник, – у тебя ни с кем не совпадают проценты, – и, видя, что на лице Емели возникло недоумение, нехотя пояснил:

– У тебя вот индусской крови один процент, а дулебской четыре, а у ближайшей твоей единокровницы, наоборот, индусской четыре, а дулебской один. Кроме этого, она – католичка, а ты православный. Так что придется жить пока одному.

– Что, и все так? – поинтересовался Емеля.

– Все не все, – сказал охранник, – а обходятся.

– Как? – сказал Емеля.

– Поживешь – увидишь, – сказал охранник и, стукнув кулаком по красному автомату и подставив под появившуюся квасную струю грязный пластмассовый стакан, утолил жажду, после рукавом вытер тщательно красные, полные губы. Место Емеле было знакомо. Еще будучи Медведко, уже живя возле Черторыя, Емеля не раз спал на этом самом месте, даже куст бузины тот же цвел у стены, возле этого куста его укусила пчела, нос распух, и Медведь лечил ему нос, массируя своей чуткой и огромной лапищей самый кончик. Опухоль прошла на второй день.

– А если я выйду на улицу? – спросил Емеля.

– Валяй, – сказал охранник и с любопытством открыл ворота, почему-то сам оставаясь в тени. Пулеметная очередь подняла фонтан пыли у ног Емели, когда он оказался за воротами, рядом накрест из другого угла улицы полоснула автоматная очередь, фонтан был меньше, но сильнее. Одиночный выстрел сбил с его головы коричневую вельветовую кепку.

Охранник нажал кнопку, и так же, скрипя, ворота поползли на свое место. Остатки очереди пришлись на железо, железо загудело.

– Что, плохо стреляют? – сказал Емеля.

– Нет, – сказал охранник, – ты совсем «ничей» через четыре метра от ворот, а пока тренируются. На сантиметр от головы – два очка. На полсантиметра – четыре.

– А если попадет в голову?

– Десять штрафных. Когда охотник наберет тысячу очков – медаль, как пять тысяч – орден.

– А если через четыре метра?

– Через четыре – в голову – десять очков, а в живот только шесть. Смерть у невоюющих должна быть по закону легкой.

– А почему в меня не стреляли сразу?

– На тебе белая рубаха, – сказал охранник, – как на чистокровном, вот воротник у тебя ромбами вышит, а у них – крестами, но издалека не различишь. И район не твой, здесь чистокровные днем не встречаются. Поэтому процентщики и появились.

– А, это которые в красном… А почему в них не стреляют?

– Таков закон, – сказал охранник.

– А если случайно?

Охранник замялся, он никак до конца не мог уяснить – то ли его проверяют таким малоискусным способом, то ли ему без предупреждения поручили материал для учебной оценки – типа разряда, ранга и смысла проверяемого. Поскольку в этом городе все проверяли всех и всегда, каждый даже самый тупой житель легко просчитывал версии поведения и лисы, и охотника. Лет десять назад закончилась селекция. Запутавшиеся в мыслях сошли с ума или были отстреляны, выжившие же просчитывали сотню вероятных приемов собеседника и за собеседника в мгновение ока, на уровне ощущения и практически безошибочно. И такое направление вопросов, которое демонстрировал Емеля, было похоже на сверххитрость и сверхнеосведомленность одновременно до такой степени, что охранник поначалу потерял след.

Явно предмет был сложен для умственно будничного, хотя и надежного, охранника. И тем не менее, чуть струхнув и напрягшись жилой своего тяжелого ума, внешне охранник вел себя безупречно, естественно, на уровне штатного жителя города.

Охота шла по всем правилам московского искусства: мягко, вежливо, вкрадчиво, доброжелательно, без удивления, хотя слишком много было интонаций, оттенков, вопросов, которые вылезали, как тесто из опары, за пределы версий, выученных надежно нашим охранником еще в школьные годы.

– Если случайно, – ответил он, – то охотника выпускают на площадь, днем, в самый центр. Попавшему, если это снайпер, – двадцать пять очков, автоматчику – двадцать, а пулеметчику – пятнадцать.

– А вот в том доме, из которого стреляли, кто живет? – сказал Емеля и, подняв руку, пальцем показал на серый угловой дом по Спиридоньевскому и Малой Бронной.

– О, – сказал охранник, заметив изъян в градусе подъема руки Емели; это было нарушение ритуала. – Там совсем чужие. У них вместо твоих семи всего шесть кровей, у них, представь себе, нет совсем муромской крови, ни процента… А вместо твоей дулебской – армянская.

– А левее?

Охранник засмеялся, как будто собираясь сказать что-то наполненное тайным смыслом, и наклонился к самому уху Емели и сказал это, озираясь, шепотом:

– У них вместо нашей угрской – скифская.

Ствол ружья стал подыматься на уровень глаз; лис, не видя округлившегося зрачка дула, ступал осторожно, но не пугливо.

– А в башне?

Чуть правее от углового дома по Спиридоньевскому стоял дом, когда-то отданный газетчикам московских, теперь уже лет десять не выходивших, газет: после того как перебили всех почтальонов, разумеется по ошибке, пользовались только радио. Даже письма передавали по радио. Слушали все, но понимали только двое. Тот, кто посылал, и тот, кто получал.

– В башне? – охранник внимательно посмотрел на Емелю. И сказал уже вполне официально и независимо: – Тоже шесть, но одна второсортная, обров.

Емеля ахнул.

– А разве обры не погибли все? Еще пословица есть: «Погибоша, аки обры».

– Обры погибли, – сказал, чуть сузив створ левого глаза, охранник, как будто смотрел на цель через мушку, – но кровь-то осталась, как осталась ассирийская, вавилонская, шумерская и прочая, но потому и второсортная, что кровь есть, а народа нет.

И тут в мозгу охранника произошло зачатие решения, вывода, мысли, поступка, оно еще длилось, а палец уже плотно приник к курку, как женщина, которая наконец нашла плечо, на котором можно выплакаться. Лис поднял левую переднюю лапу и застыл, потеряв глаза, уши, шерсть, жизнь, характер, – он взял цель, которая ограничена плоским пространством в лишнем пространстве. Родилась, мороз прошел по коже – а вдруг это чужой…

А чужой – значит, информация должна уйти в Кремль, где вместе с обслугой, процентщиками, поварами, сантехниками жили те, кто каждый день, как будильник, заводил Москву, планируя поминутно историю и нуждаясь в информации, чтобы случайности не мешали им.

А информация давно ушла, как только Емеля появился на Патриарших прудах в Москве на Малой Бронной возле решетки ограды, напротив Малого Козихинского переулка. Уже жернова машин перемалывали мысли, одежду, оттенки движений, сами движения, походку, кровь, тепло вокруг головы, и все, что можно и нельзя было уловить, уже вытекало из широких рукавов машин, сворачиваясь в рулоны и разлетаясь по столам и пальцам тысяч профессионалов. Чужой – это опасней любого оружия, любой идеи, любой чумы, а еще и чужой по крови…