Чужая женщина

Герыч мне нарыл и то дело ее отца, явно сфабрикованное, чтоб усадить его за решетку. Я обхватил голову руками, впиваясь в волосы… твою маааать, как же больно. Как же невыносимо больнооо. Перед глазами жуткие картинки… как он ее все эти годы… кулаки, врезающиеся в тело, и ее слезы. Бесконечные кровавые слезы. И в такие моменты хочется не просто выпить. Хочется глотать яд, чтоб сдохнуть и не корчиться на полу от боли. Не стоять на четвереньках воя, уткнувшись лбом в пол и ломая до мяса уже сломанные недавно под корень ногти. И голоса, сука. Нет, слышно шипение, срывающееся мычание и шипение. Нееет, нет. Не сейчас. Сейчас я соберу себя из ошметков. Сошью по кускам и буду трезвый. Я эту мразоту хочу убивать, будучи трезвым. Долгие минуты агонии на холодном полу, остывая, замерзая до состояния тупой, режущей где-то под ребрами, но уже управляемой и терпимой болью. Подполз к стулу, поднялся, задыхаясь. Сел на него, дав себе время отдышаться, вытирая глаз от непрошеных соленых, на хрен никому теперь ненужных слез. Живи. Громов. Живи, сука, это тебе за то, что не уберег.

Герыч нашел еще кое-что, что повергло меня в ступор. Выписку из роддома, где Оскольская Зоряна Владимировна родила мальчика весом три девятьсот с отрицательным резус-фактором. У меня сердце в горле заколошматилось с такой силой, что я на несколько минут лицо руками закрыл, пытаясь унять дрожь во всем теле, потом, широко раскрыв рот, хлебнул воздуха и еще раз перечитал, лихорадочно вспоминая… когда он тот раз был. Тот первый, когда я о ней забыл.

Забыл, б***ь.

И ни черта я не был уверен, когда именно это было… Я должен был знать правду. Набрал Геру и спросил, в каком центре лежит сестра Зоряны. Он долго ворчал и пытался меня отговорить светиться там, где мордовороты Олигарха могли меня узнать.

— Скажи мне ты отмороженный наглухо или?..

— Наглухо. Мне надо с ней поговорить. А если она завтра умрет? Где я правду возьму?

— Иногда жизнь дороже твоей долбаной правды, Гром.

— Говори. Я ж все равно найду. И еще… у тебя бабки есть? Сказать, что отдам, не могу.

— Есть. Я знал, что тебе понадобится. Были у меня свои кровные на лодку собирал, ну ты знаешь. Я там спрятал, в квартире твоей на кухне в банке из-под кофе. Отдашь, когда сможешь, а не отдашь, и хер с ними.

— Гер… — голос дрогнул. — Б***ь, я и не думал, что ты…

— Ну это дело такое. Оно не думается, оно в беде познается, и еще… Я тут у одного чувака выдрал записи с камер на том складе, где у тебя якобы технику увели из-под носа. Пробил по номерам. У ЗлатоНефти несколько фур числится. Так вот, одна из них и умыкнула ту технику. Сечешь?

— Ясно.

Это уже особого значения не имело. То, что Деня меня, как лоха, развел, чтоб я к нему работать пошел. Ему нравилось, чтоб было, как он хочет. А теперь будет, как хочу я.

Я переоделся в те вещи, что мне Герыч привез. Сунул нож в голенище ботинка и еще один за пояс. К зеркалу не подошел, я там вместо своего лица ее лицо видел, а корчиться от приступа боли мне сейчас не хотелось. Успею… когда со всем этим покончу, поеду на ее могилу и буду корчиться и гнить там изо дня в день.

К травматологическому центру я приехал на машине, но оставил ее неподалеку. Светить номера не хотел. Мало ли кто там из людей Дениса ошивается. Через проходную прошел спокойно, никого из подчиненных Олигарха не увидел. Потом я пойму, что их там и не могло быть. Лера стала ему неинтересна с того момента, как он ее избил до полусмерти и следы замел. Только цветы исправно посылал и справлялся о здоровье иногда через своего секретаря. Это мне молоденькая медсестра рассказала. Она вообще мило щебетала насчет "этой пациентки", к которой никто не приходил.

— А вы кем ей приходитесь?

— Троюродный брат. Вот узнал о трагедии и приехал проведать.

Медсестра поправила воротник халатика, а я снял очки, и улыбка тут же исчезла с ее лица. Черная повязка на глазу особо к флирту не располагает. Сказала мне, где палата Валерии Оскольской и предупредила, что состояние у нее тяжелое, и разговаривать ей много нельзя. В себя совсем недавно пришла, но прогнозы очень плохие. Я набросил на плечи белый халат. Цветы медсестре отдал.

Когда вошел в палату, придавило адской тоской… я бы многое сейчас отдал, чтоб вот так к Зоряне войти. Хоть слово сказать. Попрощаться. За руку подержать.

Они с сестрой похожи чем-то. Я ее сразу узнал. Часто сталкивались на лестнице когда-то. Всегда яркая и кокетливая была. Я стул пододвинул, а она на меня взгляд перевела, пальцами по простыне водить начала.

— Вы меня узнаете? — спросил шепотом, не надеясь на положительный ответ, а она вдруг кивнула, и в глазах едва приоткрытых слезы блеснули.

— Она… Вы… Она… — шелестит, а не говорит.

Занервничала сильнее, пальцами по простыне двигает, на лице еще следы ссадин и на носу кровь запеклась. Конечно, с лестницы упала, только перед этим ее или о стену лицом ударили или ногой.

— Я многого не спрошу и упрекать не стану… мне только одно знать надо. Ребенок… он мой?

Отвела взгляд, а я за руку ее взял.

— У меня больше ничего после нее не осталось, понимаете? Ничего… это я виноват, что он ее… я виноват. Я заботиться о нем хочу. Прошу вас, Лера. Сделайте для нее что-то. Она бы, наверное, хотела. Он мой?

Кивнула, и приборы у ее постели пищать начали. Все сильнее и сильнее. Я назад отпрянул.

Спасибо… спасибоооо.

— Жива, — снова шелест…Она живааа.

Бросился к постели снова, навис над девушкой, а в дверь уже влетела та самая медсестра.

— Выйдите немедленно. Вы что творите? Вы не видите, ей плохо?

— Что, Лерааа? Что?

Впилась скрюченными пальцами мне в воротник и выдохнула что есть силы.

— Жива она… прячет ее. Прячет. Живааа… жива… она. Найди ее… найдиии.

Обмякла у меня в руках, и приборы монотонно запищали, протяжно, и я прочь бросился, чувствуя, как сердце раздирает на куски и легкие дымятся без возможности вдохнуть. Распахнул в коридоре окно на распашку:

"Жива… Она… Жива".

Глава 20. Олег

Забавно, когда кто-то, кто всегда смотрел на вас свысока, вдруг меняется с вами местами и теперь смотрит на вас снизу вверх с кляпом во рту и круглыми от ужаса глазами. И, оказывается, во мне появился некто иной, кто искренне наслаждался этим моментом триумфа над властью, некогда насмехающейся над моим поражением. Связанная по рукам и ногам фемида, трясущаяся от ужаса, от нависающего над ней двойника или оригинала. Черт теперь разберет, кто из нас имеет больше прав его вершить. Он или я.

— У меня невероятно мало времени, Петр Андреевич, можно сказать, оно у меня совсем закончилось. А так как я мертвец, то мне вообще терять нечего. Поэтому мы с вами сейчас очень быстренько все разрулим. Вы мне расскажете, кто на самом деле убил жену Маркелова, и каким образом ему удалось избежать наказания, и вообще, как вдруг появились другие совершенно подозреваемые, которые и рядом с Маркеловым не стояли и не дышали?

Я сел напротив подполковника, связанного бельевой веревкой, с собственной майкой во рту и приспущенными на круглом пузе-барабане спортивными штанами. Когда он трясся, крестик на его седовласой груди раскачивался в такт. Верующий наш. Я дернул за кляп, и тут же услышал вопль своего бывшего начальника: