Чужеземец

И почему я весь день о нём думаю? Мало ли мне в жизни странных людей встречалось? Один вот птицей себя считал, другой царским сыном, в младенчестве злодеями похищенным. А этот — почти нормален. Речь ясная, в глазах мути нет, и не пахнет от него безумием, как от тех. Однако же — ну нездешний он какой-то. С любой стороны взгляни — нездешний.

Оборвала я поток мыслей своих, пошла глянуть, кто меня спрашивает. Оказалось, немолодая уже баба, почитай, три дюжины годов будет. Худая, солнцем выжженная, глаза — как две дырки в Нижние Поля. Присмотрелась я к ней, вспомнила. С окраины баба. Вдова гончара Уиригми… а вот имени не припомню. Это плохо. Надо сразу впечатление произвести. Нельзя только на одну славу полагаться, этак ссохнется слава.

— Ну? — хмуро вопросила я, стоя на крыльце. — Чего дома не сидится, чего ради с гончарного края ко мне припёрлась?

Она голову низко опустила, вздохнула.

— Беда у меня, тётушка Саумари. Может, сумеешь чем помочь?

Похоже, и впрямь беда. То-то она стоит, как невидимой дубиной стукнутая. И тени на лице какие-то нехорошие. Не от болезни такие тени бывают.

— Ну, коли беда, так пойдём в дом, поговорим, — велела я и отступила внутрь.

Женщина молча последовала за мной.

Поначалу думала я в «приёмную» её вести, где пень мой заморский стоит, а на стенах крысиные черепа развешаны, стеклянные звёзды о семи лучах да пучки сушёных трав, не сильно целебных, зато сильно пахучих. А потом решила — только напугается. Ей, бедняжке, и так несладко, от неё тоской так и разит.

Повела её в тёмную комнатку, как раз возле той, где нездешний господин Алан лежал. Сквозь тростниковую стенку слышно хорошо. Сама не разберу, зачем мне захотелось, чтобы он послушал. «Никогда ни один твой посетитель, — с самого начала внушал мне наставник Гирхан, — не должен знать, о чём ты с другим говоришь. Что одним глазом кажется колдовством, в том двумя глазами человеческую ловкость увидишь. Поэтому скрытничай да тайну блюди». А вот не захотелось мне блюсти — точно и не ведьма я, а она — не посетительница с какой-то чепуховой своей нуждой.

Однако же нутром я чуяла — нужда не чепуховая.

Запалила факел, села на циновку и её садиться пригласила.

— Ну, рассказывай, женщина. Всё рассказывай.

Действительно, оказалось, беда.

Звали её Таурмай, было ей тридцать три года, и после смерти мужа своего, горшечника — три года уж тому случилось — продала она мастерскую. Кормились они с дочерью тем, что покупали козью шерсть, пряли пряжу да вязали плащи. Доход не великий, но верный. Плащ шерстяной — вещь в холода нужная, а холода и в нашей Огхойе зимой случаются, а уж в горах тем более. Да и путники их берут охотно, мало ли куда судьба забросит, может, и зимней степи ночевать придётся… Дочери её, Гвиури, шестнадцатый год пошёл. Всем удалась девка, и работящая, и скромная, и красивая, парни уже заглядывались, вдова Таурмай начинала прикидывать, к кому свататься. Но вот тут беда и подкатила.

Цены на шерсть взлетели, с трёх докко за двойную меру до восьми. Говорят, на дорогах стало неспокойно, шалят на дорогах — вот и боятся селяне с восточных гор в Огхойю шерсть возить. А у них хорошая шерсть, не то что от местных коз, только на молоко и годных. Но и запасов-то особых у вдовы не было, пришлось по новой цене брать. А для того деньги потребны, вот и пошла она к ростовщику Гиуртизи, с Прямой улицы. Одолжила дюжину дюжин докко, под рост в пятую долю. Этому уж полгода как миновало, надо отдавать долг. А нечем. Беда, она поодиночке не ходит. Плащи-то не сама она продавала, не на что ей лавку держать, да и некогда.

Сбывала старому торговцу Хаймари. А Хаймари уж луну как помер, и сыновья его, наследники, лавку продали, деньги поделили да и во Внутренний Дом подались.

Молодые. Скучно им тут, в глухой провинции. Загорелось им на государеву службу поступить… Вот и некому оказалось плащи продать. А полгода вышло, Гиуртизи долг требует. Товаром брать отказался. Мол, некогда ему торговлей маяться. Давай деньги. А нет денег — значит, девчонку свою отдавай, Гвиури. В вечное рабство.

Ну, дальше-то понятно. Обе ревут, а что поделаешь? Три дня осталось, а потом Гиуртизи с судьёй и стражниками придёт. Расписка у него есть, свидетели есть. С судьёй Маграсси он лучший друг. Бежать? Да куда ж тут убежишь-то? Дело известное, с почтовыми голубями весть разнесут по окрестным селам — и за выкуп повяжут их селяне да и выдадут ростовщику с головой. У кого-нибудь занять? Да нет ни у кого таких безумных деньжищ. У самой же Таурмай всего-то осталось три дюжины докко. Если дом продать и плащи, ещё, может, сотня выйдет, и то коли повезёт.

В храмы она ходила, и к Хаалгину, и к Алаиди, молила, кур и горлиц резала, а толку… Немилосердны боги, высоко они сидят, что им мелкие заботы каких-то вязальщиц?

Помолчала она, чуть было не разрыдалась, да удержала слёзы. Сильная женщина.

Собралась с духом, заговорила негромко:

— Тётушка Саумари, может, хоть ты поможешь? Про тебя столько рассказывают. Мол, ты и мёртвых живыми делаешь, и судьбу по звёздам читаешь, и смертную хворь наслать умеешь… Я тебе всё отдам, что есть…

— То есть три дюжины докко, девочка? — хмыкнула я. — Ну, или малость больше, коли дом продашь и нищей останешься… Да разве ж в этом дело? Ты подумай сама, ну чем я тебе помочь могу? Творить золото из грязи не обучена, да и никто из настоящих волхвов такого не умеет. Порчу на ростовщика навести? Так правильная порча не за три дня человека съедает. А неправильная… Ежели он сразу помрёт, разговоры потянутся. Думаешь, ни одна душа не углядела, как ты ко мне подалась?

Думаешь, у улицы глаз нет? Знаешь, что по государеву закону отравителей да мастеров порчи ждёт? Огнём их жгут, родная. Оно мне надо? Да и вас с дочкой не помилуют… А кабы и пронесло… Дело-то глупое. У Гиуртизи двое сыновей, жена, младший брат. Унаследуют ему. Думаешь, у его родичей сердца помягче окажутся?

Зря думаешь. Плоть они от плоти.

— А что же? — всхлипнула Таурмай. — Значит, никак? Ни человеческой хитростью, ни колдовским искусством?

Я надолго замолчала. Здесь, по учению наставника Гирхана, и нужна была длительная пауза, да только не потому я, уставясь в пол, не разжимала губ.

Думала. Гиуртизи… старая жаба, ядовитая. Давно я о нём слыхала. Как же подобраться-то? Непростое дело, ох, непростое.

— Я не сказала тебе, что никак. Думать буду. Завтра приходи, тоже после заката.

Тогда уж и скажу, берусь или нет. Если возьмусь, то не деньгами с тебя стребую.

Окажешь мне услугу… когда время придёт. А сейчас ступай. Да дочери ни слова, куда бегала. Рано ей про такие дела знать.

Проводив Таурмай, пошла я книги свои смотреть. Запалила несколько факелов, глаза-то уже не такие ловкие… Уж и тьма небо заволокла, и звёзды в нём прорезались, а я всё прикидывала, как бы оно ловчее провернуть. Есть зацепочка, есть, да только удастся ли мне за тонкую ниточку вытянуть эту жирную, тяжёлую рыбу?

Времени немного оставалось, луна взойдёт после второй стражи, а у меня и тут ещё дела.

Проведала я больного своего. Господин Алан не спал — приподнявшись на локте, смотрел куда-то вдаль и беззвучно бормотал что-то. Мальчишка его сидел рядом, отмытый, в новенькой синей повязке — это я с утра расщедрилась, уж больно тряпка его прежняя провоняла, да и вши… ну и спалила я её на заднем дворе.

— Что, получше тебе? — мне и так было видно, что получше, цвет лица изменился.

Хотя свет факела обманчив. — Раб твой не забыл тебя покормить?