Чужие и близкие

— Ну вот что. Если ты что-то слышал, то это должно умереть здесь, сейчас, понял? Ну, а теперь пошли. Пошли…

В дизельной было уже довольно много народа. Миша, Махмуд, даже Бутыгин возились у странного, какого-то невероятного по форме сооружения, которое именовалось газогенератором. Только Гагай был как-то не похож на себя, он стоял в стороне, у стены, время от времени поправлял очки — они упорно сползали набок — и молчал. Иногда он бросал какое-то короткое слово или жестом показывал что-то — и все. Я подумал, что, наверно, опять у него приступ, спина белит, и не стал подводить к нему майора. Но он увидел его, сам подошел, боднул головой, пожал руку и снова пошел туда к стене, так и не сказав ни слова.

— Что это он? — спросил Кожин.

— Не знаю. Больной, наверно. Он ведь встал недавно.

Последние приготовления шли к концу, должны были уже открывать вентиля, подающие газ в смеситель. Манометр показывал довольно высокое давление, но никто не знал точно, сколько надо, как себя поведет машина, ведь ничего подобного в практике еще не было, и Маткаримов велел всем отойти от дизелей подальше, остались только машинист, мы с Махмудом и Мишей и Гагай.

— Вы уйдите, — мотнул головой Гагай, — уберите их, Федор Тимофеевич, — обернулся он к Бутыгину.

— Подумаешь, нежности, — ворчал Бутыгин, — не такое делали — и ничего, не сдохли!

Но все-таки он подошел к Махмуду и оттащил его в сторону, потом он пошел к Мише. С ним они, конечно, сцепились, а я не стал ждать, когда он подойдет ко мне, ушел сам. Последнее время я старался вообще не видеть его, не то что разговаривать.

Гагай махнул рукой, машинист дал сжатый воздух, дизель чавкнул, сделал пару оборотов и заглох. Все зашумели, придвинулись ближе, но Гагай поднял руку.

— Теперь смесь в цилиндре, — сказал он. — Ну-ка, давай.

Машинист опять дал воздух, дизель дернулся и вдруг пошел, быстро и энергично набирая обороты.

Стрелка манометра на газогенераторе подрагивала в такт двигателю машины, и это значило, что смесь идет хорошо. Несколько секунд все стояли неподвижно и глядели, словно завороженные, на эту машину, которая работала сейчас черт знает на чем, на какой-то хлопковой шелухе. Это было невероятно, но это был факт. Шелуху закладывали сейчас в топку, выведенную на другую сторону дизельной. Все глядели, разинув рты, а потом бросились обниматься. Только Гагай по-прежнему был как каменный. Он стоял у стены и без конца поправлял свои очки двумя руками сразу. И тут к нему подошел Кожин.

Я видел, как он спросил Гагая о чем-то, тот ответил. Потом они опять о чем-то говорили, и Кожин опять, видно, спросил что-то. Гагай вместо ответа протянул Кожину какую-то бумажку, опустил голову и стоял так долго, не двигаясь, и я видел, что углы губ у него как-то странно вытянулись. Кожин только глянул и тут же опустил руку. И тоже стоял рядом не двигаясь, склонив голову.

А вокруг них бесновались, кричали «ура», кто-то залез на дизель и размахивал фуражкой.

Гагай и Кожин вышли наружу, остановились у входа. Короткий осенний день подходил к концу, уже смеркалось, и было видно, как летят искры из трубы со стороны, где была топка. Подошли мы втроем.

— Завтра еще попробуем, — сказал Гагай, — с меньшим процентом солярки. А сейчас пусть так — пятьдесят на пятьдесят.

— А сколько, вы думаете?

— Надо до тридцати довести.

Он опять поправил очки, оглядел всех нас каким-то странным невидящим взором и вдруг сказал беззвучным, совсем глухим голосом:

— Пойдемте… Ко мне пойдемте…

Я сказал, что должен проводить домой майора Кожина, но тот покачал головой.

— Нет, Слава, мы сейчас все пойдем, вместе.

Кожин и Гагай пошли впереди, а мы втроем отстали немного.

— Чего это он сегодня? — шмыгнул Миша. — Не своей тарелке, что ли?

— Больной, верно, — сказал Махмуд. — Только зачем нас позвал? Может, свернем, а?

— Нельзя, — возразил я. — Кожин там, я его не могу бросить.

Гагай усадил нас всех у стола, долго рылся в шкафчике, принес бутылку мутной жидкости, налил нам всем понемногу. А ему не хватило посуды, он поставил перед собой бутылку.

— Вот, — сказал он, — держал… Держал… Думал, приедет…

Он отхлебнул из бутылки, скривился и вдруг всхлипнул, как ребенок.

— Нет, ну согласитесь, это же несправедливо, дико и несправедливо, — заговорил он быстро, навалившись грудью на стол и сжимая голову руками, — я, понимаете, здесь вот, а она там…

Голос его сорвался, он еще ниже опустил голову, и плечи его затряслись.

— У Юрия Борисовича большое горе, — сказал Кожин. — Его жена погибла на фронте.

*

Мы идем с Кожиным обратно, уже поздняя ночь, тьма непроглядная, дождь разошелся не на шутку. Майор, видно, изрядно устал, он идет, тяжело переставляя ноги, мы часто останавливаемся, отдыхаем. Я уж не рад, что согласился взять майора с собой, совсем ни к чему сейчас для него этот поход.

Но он, видимо, думает совсем иначе. Они с Гагаем сидели очень долго, ребята к тому времени уже разошлись, и я не выдержал, уснул у стола. Сквозь сон я слышал только, что они все время разговаривали, а когда Кожин разбудил меня, была уже совсем ночь, лил дождь.

Гагай проводил нас немного, но майор заставил его вернуться. И вот мы идем по мостовой, затянутой глиной, чавкает под ногами земля, стекают за шиворот холодные капли.

— Ну что, — говорит майор, переводя дыхание, — может, стихи почитаешь?

— Какие там стихи, — буркаю я, с трудом переставляя пудовые ноги. Самое гнусное — что глина висит на ботинках огромными комьями, которые растут неотвратимо, и время от времени приходится отряхивать их — иначе ногу не поднимешь.

— Какие тут стихи, — бормочу я, отряхивая по очереди одну, потом другую ногу. Я со страхом смотрю на майора — откуда он узнал про стихи, и вообще, как держится он еще после такого путешествия туда и обратно. Но он как будто ничего — идет рядом со мной, не отстает и даже руку с плеча снял…

Слава богу, про стихи он, кажется, забыл, не вспоминает больше. Идет, молчит, мундштук свой сосет. И тут я вижу справа от дороги тусклое окошко. Я сразу узнал его — оно светится желтоватым светом, чуть мерцающим сквозь голые ветви.

Я увидел его — и что-то кольнуло в груди. Сказать или не сказать? Но ведь я давал слово… И тут майор закашлялся. Он кашляет долго и надрывно, потом наконец успокаивается. И мы идем дальше. А желтый огонь остается сзади. Он уже еле светится сквозь ветви, вот-вот совсем погаснет. И тут, сам не знаю отчего, я очень ясно представил себе этот осколок острого металла. Он, наверно, треугольный, с зазубренными краями, я видел такие, мы собирали их после бомбежек в Одессе…