Чужие сны и другие истории

— Это были настоящие прыщи, — сказала я своему недавнему обидчику. — Если у вас их никогда не было, представлять их бесполезно.

Я перегнулась через стол и крепко сжала руку Бреннбара.

— Отличная работа, дорогой, — сказала я. — Ты его добил.

— Спасибо, — ответил успокоившийся Бреннбар.

Его сигара снова дымилась. Он поднес к носу коньячный бокал и с наслаждением вдохнул аромат содержимого.

Соседка Бреннбара с неуверенным видом ерзала на стуле. Потом осторожно тронула его за руку.

— Насколько я понимаю, это была шутка? Вы решили нас развлечь?

Бреннбар загородился от нее облаком сигарного дыма, чтобы она не видела его глаз. Я всегда могу прочитать по его глазам, о чем он думает.

— Вовсе не шутка. Правда, дорогой? — сказала я. — По-моему, это была метафора.

Мои слова заставили собравшихся поглядеть на Бреннбара с еще большей подозрительностью.

— Это была метафора. Рассказ о том, каково умному человеку расти в глупом мире. Мой муж хотел подчеркнуть: настоящий ум настолько редок и необычен, что те из нас, кому достались хорошие мозги, постоянно испытывают дискриминацию со стороны глупого большинства.

Кажется, мои слова понравились собравшимся больше, нежели филиппика Бреннбара. Он молча курил. Бреннбар умел сердить людей.

— Умные люди, конечно же, относятся к самому малочисленному меньшинству, — продолжала я. — Им приходится выдерживать потоки тупоумия и вопиющий идиотизм всего, что считается популярным. По-моему, популярность для умного человека — величайшее оскорбление. А потому, — заключила я, кивнув в сторону Бреннбара, похожего сейчас на натюрморт, — прыщи — отличная метафора. Она очень емко передает ощущение непопулярности, присущее каждому умному человеку. Ум — весьма непопулярное качество. Никто не любит умных людей. Им не доверяют. Мы подозреваем, что за их умом скрываются какие-то извращенности. В чем-то это сродни предрассудку, будто прыщавые люди — нечистые.

— Видите ли, — начал мой сосед. Он почувствовал, что разговор возвращается в более приятное русло, и теперь разогревался для собственного монолога. — Вы правы. Мысль о том, что интеллектуалы составляют подобие этнической группы, не нова. Америка — страна преимущественно антиинтеллектуальная. Кого мы видим по телевизору? Каких-то безумных, эксцентричных профессоров со старомодными манерами. Все идеалисты — сплошь фанатики, юные христы или юные гитлеры. Дети, читающие книги, — сплошь очкарики, готовые променять книжные премудрости на игру в бейсбол с другими мальчишками. Мы оцениваем человека по тому, воняют ли его подмышки или нет. Нам хочется, чтобы его мозги были настроены на упрямую преданность, восхищающую нас в собаках. Однако должен сказать: предположение Бреннбара, что прыщи аналогичны интеллекту…

— Не интеллекту, — вмешалась я. — Уму. Мы часто путаем интеллект с умом. Полным-полно глупых интеллектуалов. Их ничуть не меньше, чем глупых бейсболистов. А ум предполагает способность воспринимать происходящее вокруг.

Бреннбар снова отгородился завесой сигарного дыма, и даже соседка не видела выражения его лица.

— Миссис Бреннбар, я бы мог поспорить с вами насчет того, что глупых интеллектуалов столько же, сколько глупых бейсболистов, — сказал мой сосед, ошибочно думая, будто разговор вернулся в более спокойное русло.

И тут Бреннбар предостерегающе рыгнул. Звук был долгим, утробным и глухим, будто мусорное ведро бросили в шахту лифта, а вы у себя на тридцать первом этаже стоите в душе, слышите непонятный звук и думаете, будто кто-то стучит в дверь вашей квартиры.

— Что желаете на десерт? — спросил официант, раздавая меню.

Должно быть, он посчитал Бреннбара любителем десертов.

— Принесите мне пом норманд ан бель вю, [52] — попросил мужчина, назвавший Средний Запад «дырой».

52

Десерт из мелконарезанных яблок, которые тушат с добавлением сахарной пудры, корицы и лимона и подают в формочках.

Его жена предпочла холодный десерт, заказав пудинг альсасьен. [53]

— А мне прошу принести шарлотт малакофф о фрез, [54] — сказала соседка Бреннбара.

Для себя я выбрала муслин о шокола. [55]

— Дерьмо, — пробурчал Бреннбар.

Метафоры метафорами, а его лицо, изуродованное следами от прыщей, было вполне настоящим. И свирепым. Мы все это видели.

— Дорогой, я всего лишь пыталась тебе помочь, — непривычным для себя тоном сказала я.

53

Эльзасский пудинг (яблочный пудинг с корочкой).

54

«Малаховская шарлотка» с клубникой. «Корпус» этого десерта составлен из печенья «дамские пальчики»; начинка может быть самой разнообразной.

55

Взбитые сливки с шоколадом.

— Смышленая сука, — ответил Бреннбар.

Мой сосед, для которого «спокойное русло» беседы оказалось опасной тропой, откуда легко сорваться в пропасть, сидел в гнетущей обстановке, атакуемый чувствами соперничающих меньшинств, и сожалел о нехватке собственного ума.

— Я бы заказал клафути о прюно, [56] — неуверенно произнес он.

— А вы и закажете, — сказал ему Бреннбар. — Я так и думал.

— Я тоже так подумала насчет него, — призналась я.

56

Сливовый пирог.

— Ты и насчет нее угадала? — спросил Бреннбар, кивая в сторону своей соседки.

— Угадать ее выбор было очень легко. Я угадала выбор каждого.

— А вот насчет тебя я ошибся, — сказал Бреннбар.

Чувствовалось, это несколько обескуражило его.

— Я думал, ты попытаешься разделить с кем-нибудь саварен. [57]

— Бреннбар не ест десерт, — объяснила я собравшимся. — Это плохо отражается на его лице.

Сейчас Бреннбар был похож на сдерживаемый поток лавы. Я знала, что очень скоро мы вернемся домой. Мне невероятно хотелось остаться с ним наедине.

57

Разновидность ромовой бабы.

«Словоизлияния Бреннбара» (1973) От автора

Этот сердитый рассказик было куда интереснее писать, нежели читать. Первоначально он являлся частью моего третьего романа «Семейная жизнь весом в 158 фунтов» (1974); там эта история служила образчиком литературного творчества Эдит Уинтер — одного из главных персонажей романа. Она же служила примером того, как Эдит «литературно обработала» своего мужа, поскольку для читателей (романа) Бреннбар должен был ассоциироваться с гиперболизированным обликом Северина Уинтера — мужа Эдит. Но меня утомила столь высокая степень игривости; получалась «история в истории», не имевшая особого отношения к сюжету романа. Словом, я убрал ее оттуда.

А незадолго до этого я поспорил с одним человеком (сейчас уже не помню с кем). Тему спора помню: сумею ли я написать правдоподобный рассказ от лица женщины. (Скорее всего, и спорил я тоже с женщиной.) Я решил доказать своему оппоненту (или оппонентке), что подобный рассказ вполне мог быть написан женщиной (Эдит Уинтер), и в доказательство отправил рукопись в «Плейбой». Но автором значился не я, Джон Ирвинг, а некая Эдит Уинтер, которая была и осталась никому не известной (за исключением читателей романа «Семейная жизнь весом в 158 фунтов»).