Чужие среди нас. Выпуск 4

— А дальше?

— Всё, Пека.

— Не всё!

— То есть как это?

— Ты про налетчиков расскажи.

— О них сказ мал. Трое их было. Жили они у старухи, её оберегались и друг дружку опасались, не верили. А бриллианты таскать по притонам за собой боялись — мало ли что? И порешили они дать страшную воровскую клятву, что дружбу поведут до гроба, а опосля сделали в стене дыру и — банку туда. Старуха в этот день цветами торговала и поздно пришла. Аккурат тогда, когда они поверх того места обои новые наклеили и дальше стали ладить. Это, говорят, тебе, старая, от нас сюрприз. Уходим мы, боимся — заметет уголовка. А в благодарность за наше у тебя житье кроме денег починим тебе горницу по первому сорту.

— А потом?

— Оклеили комнату и — крути, Гаврила, бога нет! Наши агенты за ними утром приехали, да опоздали. С концами ушли. Бабке, правда, посулили вернуться, но срока не назвали… Так и не вернулись. Считай, что из-за клятвы. Как поклялись руку друг друга держать до гроба, так и вышло. Один из них ночью двух своих побратимов и прирезал. А сбежать — не пофартило. Угодил, натурально, в Таганку на весь долгий срок.

— А потом?

— Суп с котом! Потом, известно, вышел. Он в суде жалостливую сказку сплел: мол, те двое его в страхе держали, а он, дескать, к честной жизни интерес имел, но двоих ужасно боялся. И зарезал их, получается, из самолучших побуждений. Поверили. Отсидел он своё и выскочил на свободу.

— Попался?

— Как бриллианты нашли, через месяц и его скрутили. Не ушел.

— Кто скрутил-то?

— А тебе что?.. Кто, кто… Я и скрутил…

— А как нашел?

— И всё тебе знать надо! Кто да как. Нашел. Путем личного сыска. Ясно? И больше не спрашивай. Как, что — тебе знать не положено… Лучше спи давай. А то вот Сергея Саныча поднимем. Ему отдыхать надо — завтра у нас день тяжелый… И мне поспать — самая пора.

Через минуту из угла, где расположились Комаровы, понеслось тонкое согласное сопение. А я не мог уснуть. Да уже и не по времени было спать. За окном бледное занималось утро. Шёл мокрый, тяжелый снег.

5

Москва тех лет была, разумеется, поменьше нынешней. Не только Песчаных улиц, к примеру, но и стадиона «Динамо» не существовало даже в проекте, и в Петровский парк ходили гулять, как на дальнюю окраину. Смоленский бульвар тогда был бульваром не только по названию — за низенькой чугунной оградой росли могучие деревья, по дорожкам бегали дети, крутилась карусель с разноцветными конями из папье-маше. Ещё сновали по Триумфальной — нынешней площади Маяковского — трамваи; в Проточном переулке по боковым флигелям и деревянным развалюхам пряталась от милиции воровская публика; Торгсин менял у населения золото и драгоценности на боны, по которым можно было получить остродефицитные бостон и масло; словом, Москва ещё не была нашей сегодняшней Москвой, однако уже тогда она была городом-гигантом и жило в ней народу поболее миллиона.

Мудрено ли, что откликов на заметку в «Вечерке» получил я немало. Больше, чем хотелось бы. Ибо как ни вздорен был порой сигнал, проверять его приходилось тщательно.

Двое суток возились мы с письмом некоей Зонтиковой, сообщившей, что муж её, Леонид Васильевич, 17 февраля должен был отбыть в командировку на периферию, утром того дня ушел из дому, оставив на столе все документы и билет до Самары, и — будто в воду канул.

Пригласил я Зонтикову в прокуратуру, предъявил ей в числе других фотографию трупа (точнее, того, что было в мешке), влил в нее бог знает сколько валерианки и услышал долгожданные слова:

— Он!

— Точно ли? — говорю.

— Он, — и рыдает.

Ну, всё в ажуре, думаю. Опознание произведено по правилам; фотографий предъявлено пять; все одномасштабные; можно смело докладывать прокурору.

Составил я протокол, накапал Зонтиковой успокоительного и мысленно поздравил себя с удачей.

Комаров тоже меня поздравил, но как-то странно.

— С почином вас, — говорит. — Теперь и до сотни недалеко.

— Какой сотни? — спрашиваю.

— Убитых.

— Вы — что? — говорю. — Каких еще убитых?

Засмеялся он и промолчал.

Поручил я ему отработать связи Зонтикова, знакомства его, привычки и прочие биографические частности, а сам взялся за заявление гражданки Васильевой, утверждавшей, что в конце декабря видела она, как двое мужчин и одна женщина везли на детских саночках мешок с чем-то на вид тяжелым — как раз в сторону пруда.

Допросил я Васильеву и с первых же её слов поставил всю историю под сомнение. Уж больно концы с концами не сошлись, хотя и клялась заявительница, что мешок был весь в крови.

— Мешок, — говорю, — какого цвета был?

— Светлый, — говорит.

— Может быть, желтый?

— Вот-вот, в самую точку вы сказали, желтый…

— Не путаете? — говорю. — Сдается мне, что он по цвету ближе к серому.

— Дайте-ка, — говорит, — подумать. Ну конечно, он и был желтый такой, знаете, но с серостью в цвете. Серый он, значит, был.

Поскольку я знал, что мешок был не серый и не желтый, а коричневый, то слушать Васильеву до конца заставили меня лишь врожденное добродушие и профессиональная неопытность.

Так и пролетели даром полдня.

Выпроводил я наконец Васильеву и собрался было и сам уходить, ибо ещё не обедал, но не успел. Комаров мне помешал. Явился без предупреждения и не один, а с гражданином в роговых очках заграничного происхождения.

— Мы на секундочку, — говорит. — Привел я к вам, Сергей Саныч, для знакомства покойника.

— Устал я, — говорю, — не до шуток мне. Вы по делу, Андрей Иванович?

— По делу, по делу. Это вот — умерший семнадцатого февраля Леонид Васильевич Зонтиков, чей труп оплакивает его супруга. Очень чувствительная женщина. Переживает. Вы бы, Леонид Васильевич, хоть бы упредили её, когда умирали.

Побагровел гражданин.

— Безобразие! — говорит. — Насколько я понял, вы — следователь? Я попрошу оградить меня от пошлых намеков вашего сотрудника.

— Успокойтесь, — говорю. — Во-первых, товарищ Комаров не мой сотрудник, а субинспектор уголовного розыска. А во-вторых, кто вы такой?

— Инженер Зонтиков Леонид Васильевич. Между прочим, состою в ячейке как сочувствующий партии. Ещё что вас интересует?

— Только одно: где вы были все эти дни?

Тут Комаров вмешался.

— Позвольте, — говорит, — я объясню.

— Ну?

— Они жили у своей любовницы, гражданки по имени Ариадна Ударная, она же по паспорту Мотря Хвощ.

— По паспорту?

— Ну да. Ариадной Ударной она только последний год прозываться стала. А так была Хвощ Мотрей, девятьсот первого года рождения, из середнячек, проживает по Дурновскому, четыре, работает…

Теперь Зонтиков побелел.

— Слушайте, — говорит, — не ломайте комедию. Я не желаю, чтобы вы вмешивались в мою интимную жизнь! Кто вам дал право смеяться над моей женой?