Чужой для всех

— Так вы я гляжу отважный человек сержант Дедушкин. Почти герой Перекопа. А мне лжете, как трусливый солдат. Вы же на учителя в институте в Витебске учились, даже преподавали в восьмых классах математику, а мне лжете, как второгодник-двоечник. Вы же партизанили два года. Ваша мать за это тяжело пострадала от фашистов, а становитесь на позиции пособника немцев. Как это понимать?

Миша молчал и был весь пунцовый. Он понял, что его зажали в угол и поставили ему детский мат. Дальше его обман будет расцениваться как предательство. Нужно было говорить всю правду. Ох, как произнести ее было нелегко. Правда казалась теперь такой давней, почти выдуманной, но так хлестко бьющей по его самолюбию. Она была его позором. Она была позором его семьи.

— Вы извините меня товарищ старший лейтенант. Как то само вышло. Я вам все расскажу. — Миша нервно теребил свою пилотку, которую держал в руках. Он снял ее сразу, когда поехали быстро, боялся что снесет ветром. Оглянулся по сторонам и, в который раз ему показалось, непомерно большое количество войск вдоль дороги, ведущей к Довску. Притом замаскированных противотанковых орудий и самоходных артиллерийских установок. Но об этом сейчас ему некогда было думать. Нужно было рассказывать горькую и неприятную правду. — Я вам все расскажу, — тяжело вздохнув, повторил он.

— Я понимаю вас сержант, — подбодрил его офицер. — Вы невольно защищали интересы своей сестры, своей семьи, а Родина требует в этот переломный момент войны защитить ее интересы. Говорите, я вас слушаю.

До самого Довска и до Журавич Миша рассказывал старшему лейтенанту Киселеву, офицеру отдела Смерш сорок восьмой армии о трагедии связанной с началом войны для сельчан, для Веры, для его семьи. Рассказывал с жаром, с внутренними переживаниями.

Офицер с большим интересом слушал очевидца о начальном периоде войны, когда отступала Красная Армия, когда он с сестрой Верой пытался уйти к своим через Пропойск, о сотни погибших и тысячи растерянных людей и военных, метавшихся по полю, когда их бомбили немецкие бомбардировщики.

Особо заинтересовали Киселева подробности подбитого танка Т-26 и пленения советского танкиста, оставшегося в живых.

Недоверчиво отнесся он к рассказу об отношениях Веры и немецкого офицера. Но поведение Веры, ее личные признания, а также приезд старшего лейтенанта Вермахта Франца Ольбрихта в начале августа 41 года за Верой, чтобы ее увезти в Берлин и жениться на ней, драка с ним Михаила были весомыми доказательствами их порочной связи и серьезности намерений немца. Тем более Михаилу оставили жизнь. И еще один момент приблизил убежденность контрразведчика в правильности выводов майора Лобанова, куда будет прорываться «Ариец» на танках, это то, что Веру на протяжении двух лет оккупации немцы не трогали и запретили трогать полиции. Ее не увезли как других селян в Германии осенью 43 года. А после того как Миша, вспоминая, обрисовал внешний облик немецкого офицера и Киселев его сопоставил с тем, что дал в показаниях Новосельцев, он уже почти с полной гарантией мог ответить что это один и тот же человек. Разве, что у нынешнего есть лицевой шрам от правого уха. Но эту отметку войны он видимо получил в боях за эти три года.

— Вы нам очень помогли сержант Дедушкин, — удовлетворенно отметил в разговоре офицер. — Спасибо вам. Однако почему вы держали эту информацию в тайне и не доложили нам сразу?

— Вера моя любимая сестра и я боролся за ее моральную чистоту как мог, я об этом говорил вам, — с волнением добавил Миша. — Она моя боль и трагедия. А кому охота рассказывать об этом. Никто не спрашивал, вот и не говорил. Вере и так достается от односельчан. Она почти не выходит из дома бабки Хадоры, чтобы не слышать в спину очередное оскорбление. А ее дочку фашистской байстручкой называют.

Миша глубоко вздохнул. — Все это тяжело слышать и видеть.

— Хорошо. Я больше не буду теребить ваши больные душевные струны. Но это полдела. Теперь об основном. Смотрите, уже Журавичи проезжаем.

Мишу настолько отвлек разговор офицера отдела Смерш армии, что он да же не заметил как они въехали в районный поселок. Его родной районный поселок Журавичи, где он до войны подрабатывал в Загсе, где когда-то в больнице лежал его отец. Ему мимолетно вдруг вспомнилось, как он привел сюда в первый раз шестилетнюю Катюшу, и как она в слезах после смерти отца блудила по поселку, а затем самостоятельно пришла домой. Как это было давно…

Глядя, как они свернули с центральной улицы на проселочную дорогу, у него до боли защемило в сердце. Он едет домой…

— Сколько километров отсюда до вашего дома Михаил?-

— Километров двенадцать будет, если напрямки. А по проселочной дороге все пятнадцать.

— Тогда Николай останови машину у тех кустиков. Разомнемся.

— Это правильно. — Водитель, немного проехав вперед, сбавляя скорость, плавно нажал на тормоза у обозначенного ориентира. — Приехали товарищи. Остановка, — и весело улыбаясь, он повернул голову назад. — Можно оправиться товарищ старший лейтенант?

— Можно женщину, можно потаскушку, можно козу, — смеясь, проговорил офицер, а в армии разрешите.

Засмеялся и Миша над шуткой «особиста». Хотя ее слышал раньше несколько раз. От этого смеха ему стало легче. Все же тяжелый и неприятный состоялся разговор.

— Отойдемте сержант, — офицер закончил смеяться и предложил ему выйти из машины и сам направился к небольшому пригорку с кустами орешника.

За ним последовал и Михаил.

— Теперь об основном, — повторил второй раз свою фразу старший лейтенант госбезопасности, размяв затекшие ноги. — Я видел, что вы обратили внимание на плотность охраны шоссе, выставленной от Довска в разные стороны, особенно к линии фронта.

— Да я заметил это. Только не понял, зачем столько противотанковых артиллерийских расчетов и пехоты скрывавшейся вдоль дороги.

— Скажу вам прямо, — посерьезнел офицер. — То, что вы сейчас услышите, является секретной информацией. Она разглашению не подлежит.

Офицер достал портсигар и открыл его. Вытащил из-под резинки папиросу.

— Берите, закуривайте.

— Спасибо товарищ старший лейтенант, но я не курю.

— Серьезно? — удивился офицер.

— Не привык еще.

— Как хотите. — Контрразведчик постучал папиросой по запястью руки, выбивая из мундштука возможную табачную пыль, и с наслаждением закурил. Затем сделал глубокую затяжку и, выпустив дым, начал говорить.

— Четыре дня назад на одном из участков фронта в зоне ответственности нашей армии врагу удалось скрытно заслать в глубокий тыл диверсионную группу в составе танкового взвода. Диверсанты наделали много шума и большой беды. Я не буду объяснять вам, что этому способствовало, каковы причины и кто виноват. Разбирательство покажет. Это вас не касается. Скажу только то, что вы должны знать. Руководителем группы, как сейчас я уверен после беседы с вами, является немецкий офицер Франц Ольбрихт. Нам удалось выяснить, что диверсанты направляются через Довск, в сторону линии фронта. Немцы в определенное время, будут пытаться создать им коридор для прорыва. Но по дороге как мы предполагаем, и я стал в этом уверен после беседы с вами, враг пройдет через поселки Заболотное и Поляниновичи.

— Как вы думаете зачем? — офицер сделал новую затяжку папиросы.

Миша слушал внимательно офицера и уловил логику его мышления. Поэтому он без промедления ответил.

— Видимо для встречи с Верой.

— Молодец сержант. Понимаете с полуслова. Да Франц Ольбрихт направляется к Вере.

Отсюда ваша задача.

Если врагу удастся пробиться через наши заслоны, что я сильно сомневаюсь в этом и мы его не уничтожим, то он окажется уже сегодня в поселке Заболотное. Если это произойдет, вы должны нам дать знать, что враг появился у вашего дома. Не вступая в бой, не раскрывая себя, только дать знать, что это он Франц Ольбрихт. К соседнему дому, что справа от вас, мы провели полевой телефон. Сейчас там никто не живет. Хозяйка умерла еще в 42 году, а сын служил в полиции, партизаны его казнили.