Чужой хлеб

В Петербурге они были так же неразлучны, как в деревне. Нелли позволялось уходить в свою комнату только в одиннадцать часов вечера, чтобы ложиться спать; все остальное время она проводила около maman. С осени к ней начали ходить учителя разных наук и учительницы иностранных языков. Она брала все уроки в столовой в присутствии Анны Матвеевны, которая самым старательным образом следила за всеми ее занятиями. Она выбирала книги для ее чтения, назначала ей, в какой час заниматься тем или другим, просматривала ее тетради переводов и сочинений, начинала для нее ту работу, какой хотела, чтобы она занималась.

В числе учителей был приглашен, между прочим, учитель музыки. Нелли до тех пор никогда не училась на фортепьяно и не чувствовала ни малейшей охоты начинать. С первых же уроков оказалось, что у нее очень плохие музыкальные способности. Она стала просить у Анны Матвеевны позволения бросить музыку, но Анна Матвеевна и слышать об этом не хотела.

— Как это можно, — говорила она, — все образованные девицы играют на фортепьяно, я не хочу, чтобы моя Леночка была хуже других! Постарайся, если ты меня любишь и хочешь сделать мне удовольствие, ты выучишься играть.

Нелли охотнее готова была бы каким-нибудь другим способом доставить удовольствие своей благодетельнице, чем просиживать по три часа в день за фортепьяно, но Анна Матвеевна так настоятельно требовала этого, что она покорилась. Ей было бы приятнее в это время сделать что-нибудь собственно для Анны Матвеевны; ее мучила мысль, что она должна без всякой пользы для себя скучать за фортепьяно, невольно раздирать уши maman своими гаммами и этюдами, и потом еще чувствовать к ней благодарность за то, что она соглашается ради нее переносить эту неприятность. Боязнь оказаться неблагодарной постоянно преследовала ее и делала для нее самое чувство благодарности тяжелым, мешала ей совершенно свободно и непринужденно относиться к Анне Матвеевне.

Когда она училась у Софьи Ивановны, из всех наук ее более всего интересовала естественная история. Она зачитывалась описаниями разных животных и растений и не могла вдоволь наслушаться рассказов Софьи Ивановны об их внутреннем строении, об их образе жизни, о тех странах, где они водятся. Анна Матвеевна почему-то не взяла для нее учителя естественной истории, и этот промах огорчал Нелли. Несколько раз думала она напомнить о нем maman, но ей это казалось дерзким: без того уже к ней ходило пять учителей и три учительницы, ей совестно было просить еще. Всякий раз, когда входил в комнату ненавистный ей учитель музыки, она думала, как славно было бы, если бы вместо него вошел кто-нибудь другой, если бы на место свертка нот в руках его была картина с изображением какого-нибудь животного и он начал бы интересный рассказ вроде тех, какие ей случалось слышать от Софьи Ивановны. Она никому не доверяла ни своих мыслей, ни своих желаний, но, вероятно, они довольно ясно выражались на ее лице, потому что раз Анна Матвеевна сказала ей:

— Леночка, мне очень неприятно видеть, что тебе так тяжело доставлять мне удовольствие.

— Как, maman, почему?

— По тому виду, с каким ты всякий раз садишься за фортепьяно, можно подумать, что тебя ведут на пытку.

— Maman, голубушка, не сердитесь, я вам скажу откровенно, мне и в самом деле ужасно скучно учиться музыке. Я всеми силами стараюсь делать успехи, но я никак не могу; учитель говорит, что у меня нет никаких способностей, право, мне кажется, я только напрасно теряю время и раздираю вам уши, продолжая играть.

— Я говорю правду, ты считаешь потерянным то время, когда можешь доставить мне удовольствие.

— Да, maman, какое же вам удовольствие?

— Мне удовольствие сделать из тебя образованную девицу. Да и не все ли тебе равно: я сказала, что непременно хочу, чтобы ты выучилась музыке, если даже тебе это кажется несколько скучным, неужели ты не можешь сделать этого для меня. Впрочем, я тебя не принуждаю, если ты намерена всегда подходить к фортепьяно с таким видом несчастной жертвы, то не нужно, лучше в самом деле не учись.

Это позволение было дано таким печальным и недовольным голосом, что Нелли, конечно, и не подумала воспользоваться им. С этого дня она, напротив, еще прилежнее прежнего принялась за музыку и всегда старалась, подходя к фортепьяно, думать о чем-нибудь приятном, чтобы не иметь вида несчастной жертвы. Это удавалось ей вполне; Анна Матвеевна ласкала ее и называла доброй, послушной девочкой, но в глубине души девочке нелегко доставались такие победы над собой.

А подобных побед приходилось одерживать немало. Анна Матвеевна любила Нелли, заботилась о ней, но взамен требовала от нее самого полного, безусловного послушания. Мало того, ей все казалось, что Нелли не довольно любит ее, не довольно сознает все хорошие стороны жизни с нею.

Если Нелли почему-нибудь была задумчивее обыкновенного, Анна Матвеевна сейчас же уверяла, что она, должно быть, скучает с ней, старухой, и предлагала ей то или другое развлечение. Если Нелли соглашалась на это предложение, Анна Матвеевна огорчалась еще больше, она говорила, что та только и думает, как бы вырваться из дому. Чтобы угодить ей, Нелли должна была быть постоянно неизменно весела, постоянно расположена разговаривать с нею. Она не смела уходить днем в свою комнату, не смела лишний час просидеть за какой-нибудь интересной книгой или трудным уроком, не смела выразить желания побывать где-нибудь в гостях — все это считалось признаком невнимания и нелюбви к ее благодетельнице.

Анна Матвеевна никогда не бранила Нелли, но для чувствительного сердца девочки легче было бы вынести брань, чем видеть печаль на лице своей maman, чем думать, что в душе она считает ее неблагодарной. Нелли знала, что если она прямо скажет: «я хочу того или другого», — ее желание будет исполнено, но при этом лицо Анны Матвеевны примет грустное выражение и она печально проговорит: «Бог с тобой, Нелли, делай, как знаешь, ты, видно, совсем меня не любишь!» Слышать подобные слова было для девочки тяжелее всех попреков Лидии Павловны, всей брани Авдотьи Степановны. Там она чувствовала, что с ней поступают несправедливо, что она имеет полное право сердиться на эту несправедливость, не любить тех людей, которые поступали с ней жестоко. Здесь не могло быть и речи ни о какой жестокости: Анна Матвеевна, казалось, только и думала о том, как бы делать все приятное своей воспитаннице, сердиться на нее за что-нибудь было бы неблагодарностью, не любить ее — казалось Нелли страшною жестокостью сердца.

И Нелли действительно любила ее, любила так, как никогда еще никого не любила, но она чувствовала, что любила бы ее и больше, и лучше, если бы не должна была постоянно мучиться мыслью о своей благодарности. Ей очень хотелось, чтобы Анна Матвеевна шила ей меньше нарядов, чтобы она делала ей меньше подарков и требовала от нее побольше услуг; она готова была во всем услуживать ей, но в то же время желала иметь сама для себя хоть немножко побольше свободы в самых мелочах.

Она была уже почти не ребенок: ей шел шестнадцатый год. Спокойная, обеспеченная жизнь в доме Анны Матвеевны очень хорошо подействовала на ее здоровье: она выросла и пополнела, так что из малютки Нелли, которую в больнице все считали совсем маленьким ребенком, превратилась в стройную, красивую молодую особу, которую посторонние уже начинали называть Еленой Николаевной. Несмотря на это, Анна Матвеевна продолжала обращаться с ней как с крошкой.

Нелли до сих пор не позволялось ни причесать волосы, ни надеть платье по своему вкусу, не позволялось даже к близким знакомым ходить одной, не позволялось ничем заняться без ведома Анны Матвеевны. Она пробовала иногда то в шутку, то серьезно, но кротко напомнить Анне Матвеевне, что ведь она уже большая, но это обыкновенно сильно волновало Анну Матвеевну:

— Что же ты этим хочешь сказать? — спрашивала она. — Ты большая, значит, тебе надоели мои заботы, значит, я тебе не нужна?

Чтобы не огорчать свою благодетельницу, Нелли приходилось уверять ее в своей любви и обещать ей полную покорность.