Чужой среди своих 3
Шрифт:
Давешняя девчонка, подбегавшая к завучу с докладом, выскочила было из спального крыла, но заметив меня, резко остановилась, будто врезавшись с разбега в стену. На лице её, с покрасневшими, припухшими глазами, за несколько секунд пробежала вся гамма эмоций.
— Верка! — окликнули её откуда-то из девчоночьих спален, — Да что ты как маленькая, все…
Они ещё что-то говорили, но неразборчиво, вперемешку со смехом, так что разобрать я ничего не смог, да собственно, и не очень хотел. Сама девочка, резанув по мне яростным, ненавидящим взглядом, раздула ноздри, развернулась
Она ушла, но в вестибюле как-то разом поплохело, будто сама атмосфера стала отравленной. Поёжившись непроизвольно, я поспешил уйти, стараясь не думать о причинно-следственных связях…
… но получалось плохо.
К обеду приехала завуч, заглянув в столовую. Мазнув по мне недолгим, липким, пристальным взглядом, она коротко переговорила с массивной тёткой на раздаче и зашла на кухню.
' — Учёт и контроль', — ёрнически подумал я, проводив её взглядом.
— Отдельно им готовят, — завистливо вздохнула мелкая, от силы лет восьми, девчонка с забавно торчащими короткими косичками, и облизала ложку — так, будто пробуя еду для начальствующего состава.
— Привет! — выдохнул дочерна загоревший и добела выгоревший мальчишка лет девяти, остановившись метрах в двух от меня, — Ты же Миша, да? Тебя Елена Николаевна звала! Она меня из окна увидела и крикнула — сказала, чтоб тебя нашёл и велел к ней идти!
Тощенький, весь, как и полагается в этом возрасте, ободранный, с болячками, ссадинами, но неунывающий, похожий на прыгающего в пыли воробья, он, как Юлий Цезарь, успевал делать сразу несколько дел. То бишь говорить, глазеть на меня и по сторонам, чесаться и отковыривать болячку на коленке.
— Понял, — киваю ему, — спасибо.
Он удивился чему-то, впав на пару секунд в подобие ступора, но быстро пришёл в себя и убежал, пару раз оглянувшись на бегу.
— Можно? — постучавшись в приоткрытую дверь, не спешу входить.
— Да-да… — рассеянно отозвалась завуч, ковыряющаяся в бумагах с занятым видом.
— Здравствуйте, Елена Николаевна, — вежливо говорю я, памятуя о том, что ничто не даётся нам так дёшево, и не ценится так дорого, как вежливость[iv].
— А, Миша, здравствуй! — обрадовалась она неведомо чему, улыбаясь так приторно, что чай в её присутствии можно было бы пить без сахара, — Проходи!
— Как ночь прошла? — поинтересовалась она, и её улыбка стала вовсе уж странной, — Да ты садись, садись…
— Благодарю, — вежливо склоняю голову, и, чуть подвинув стул, сажусь напротив женщины.
— Как ты себя чувствуешь? — чуть подавшись вперёд, жадно поинтересовалась она, не отрывая от меня немигающего взгляда, — Есть какие-нибудь жалобы?
— Нет, благодарю, всё хорошо, — чуть улыбаюсь в ответ, ни черта не понимая ситуацию.
— Да? — она показалась мне какой-то разочарованной, — А то смотри… если что, мой кабинет всегда открыт, и я, как педагог и старший товарищ, всегда готова пойти навстречу.
— Ты пойми… — она доверительно наклонилась вперёд, — чтобы ни случилось в жизни, я всегда готова выслушать и помочь, и разумеется…
Она выделила это голосом и паузой.
— … молчать, если этого требуют интересы воспитанников. Понимаешь,
Миша, советский человек всегда готов подставить плечо в трудную минуту, и… не раздувать, понимаешь? Не трубить на всю Ивановскую, не раздувать сенсацию, как это принято в Западной прессе…Дальше начался какой-то вовсе уж странный разговор, полный каких-то намёков и аллегорий. Я в меру сил поддерживаю его, но всё равно не понимаю ни хрена…
Несколько минут спустя завуч завершила разговор, сделавшийся к своему завершению вовсе уж скомканным.
— Иди… иди, — повторила она, делая жест пальцами от себя, — Но помни! Если что, я всегда готова…
Из кабинета я вышел озадаченный по самую макушку, не понимая решительно ничего. Версий у меня много, но все они пока какие-то сумбурные, обрывочные.
Не уверен, что она отдавала прямой приказ…
… но собственно, ей это и не было необходимо. Знакомя меня с детдомовцами, она сделал всё необходимое, чтобы они поняли — можно!
Насколько я знаю, в детдомах, по крайней мере, в моём времени, не любят тех, кто попал к ним уже в достаточно сознательном возрасте, от любящих родителей. Это банальная зависть к тем, кого любили…
А тут ещё и детдом специфический, и раскручиваемый в советской прессе антисемитизм, и…
… в общем, всё понятно.
Если бы они побили меня, если бы сломали, если бы началась травля, то протянутая администрацией рука помощи могла бы показаться спасительной.
Если бы я побил их, то можно было бы раскрутить маховик противостояния со всем детдомом, а дальше — смотри пункт выше! А можно — завести уголовное дело, или для начала — разговоры об этом. Ну и всё сразу — тоже, разумеется, можно!
А тут — непонятно… Один из детдомовцев в больнице, остальные побитые, как я понимаю, молчат, и противостояния с коллективом — тоже нет…
' — Вроде бы всё логично, но чего-то в этом уравнении не хватает, — думал я, выходя из административного корпуса, — чего-то очень и очень существенного!'
В голове крутится всякое, но все мысли пока рыхлые, невнятные, совершенно сырые. Одна сплошная мысленная диффузия, никакой конкретики!
Бугор нашёл меня на задах детдома, когда я подбирал мелодию к новой песне, ну и собственно, сами слова.
— Привет! — он подошёл и уселся рядом, протягивая руку. Жму… ему, потом Санчо, то бишь недавно окрещённому оруженосцу Бугра, потом остальным.
Они, к слову, как-то очень легко принимают новые прозвища, будто я имею право «крестить» по всем уголовным понятиям…
… а я понятия не имею, имею ли я право…
— Песню сочиняешь? — поинтересовался Бугор с жадным интересом, присаживаясь напротив, на стопку кирпичей.
— Угу, — киваю и наигрываю мелодию, негромко пропев пару куплетов.
— Сильно, — уважительно отозвался Бугор, а потом, будто спохватившись, заёрзал, — слушай, а если…
Некоторые поправки принимаю, некоторые отклоняю, и вот уже песня, ублюдочный плод коллективного творчества, готова вчерне. А как доволен народ…
— Как насчёт похавать? — поинтересовался Бугор, — Мы там всякое… в общем, есть что поесть!
Всякое — это жареная картошка, сало, конфеты и печенье, а так же пряники и повидло в трёхлитровой банке. Ну и, разумеется, хлеб, масло, сахар.