Чужой в раю

Потом я отнес дурацкий куст ромашки к порогу ее квартиры, вернулся домой и заснул мертвым сном. Я был пропащим человеком. После окончания школы оставаться жить в одном городе с ней я не мог. И уехал работать на великую стройку за многие тысячи километров от дома.

Но это вовсе не конец печальной истории моей первой любви.

…Прошло почти четверть века и неожиданно мы с ней…сошлись, как называют подобное происшествие в народе. Я был разведен, у нее погиб муж-алкаш, оставив ее без средств к существованию и с двумя детьми на руках. Она, еще изумительно привлекательная, отдалась мне через неделю (иное было просто глупо в нашем возрасте), но замуж выходить не захотела. Было что-то изначально подлое в наших отношениях. Ей нравился секс со мной, но и только. Хотя я уже принадлежал к миру столь любимой ею богемы, мы так и остались во многом полярными людьми. Она — потребителем культуры, я — одним из ее создателей, пусть и ничтожно мелким. Самое смешное, мы были антагонистами даже в политике. Она приверженца Ельцина, а я — левый. Измучавшись друг от друга и бесконечно ссорясь, мы расстались через полтора года. И не скрою, когда через несколько лет я заглянул к ней на работу (которую сам и нашел в те годы для нее), то с некоторым злорадством увидел у нее над головой в кабинете портрет…Ленина. Разобралась все-таки кое в чем с годами, решил я.

* * *

Город, мой город, был такой же, как тогда, в шестидесятые… Непривычное для глаз в двадцать первом веке полное отсутствие рекламных щитов, множество автоматов газ-воды, которые впоследствии запретили по гигиеническим причинам. Множество халуп, но много и новых домов. В те годы страна еще строилась и крепла…

Я уже почти бежал к тому месту, к той подворотне, где она мне тогда пригрезилась. Она, семнадцатилетняя, действительно, стояла там. Только на этот раз это был вполне осязаемый фантом, сконструированный раем, в отличие от давнего, дрожащего нечетким маревом в предрассветном тумане, призрака-галлюцинации моей юности. Я подошел, взял ее за руку, теплую, совершенно человеческую руку.

— Пойдем гулять за город, — сказал я и увлек ее за собой. Она подчинилась (потому что должна была подчиниться, потому что такова была моя воля в этом виртуальном мире). Но ей было страшно со мной идти, она плакала, ибо она знала, что ее ждет за городом (опять же потому, что я хотел, чтобы девушка-призрак знала об этом).

Мы шли по пустым улицам моего города, который был так же естественно пуст в этот предрассветный час, как и сорок лет назад на Земле. Лишь на полдороге я задал ей единственный вопрос — чтобы просто подстраховаться: имею ли я дело с призраком или вдруг это райская субстанция Натальи, неведомо как попавшая в мою виртуальную райскую жизнь.

— Где ты училась до того, как перевелась в нашу школу?

Она удивленно посмотрела на меня и вновь заплакала:

— Я не помню.

Ответ был правильный: она не могла знать больше о себе, чем знал о ней я. А этот вопрос я никогда ей не задавал в реальной жизни.

На мосту я несколько раз ее поцеловал — в губы, в плачущие глаза.

Потом мы пошли по песку пляжа, к высоким лежакам под навесом. Я приказал ей раздеться догола…

…Через час я встал с нее и пошел в город. Я знал, что сейчас она исчезнет. И, действительно, когда я обернулся через полсотни шагов, ее фантома на пляже уже не было.

У меня не было никакого раскаяния за содеянное. Только полное опустошение. Разве я на самом деле насиловал свою одноклассницу? Нет, это только ее фантом, созданный моим же воображением. Модернизированная раем резиновая кукла. И разве не ее тело принадлежало мне в реальной жизни еще 20 лет назад, когда она была сорокалетней? Так кого же я насиловал? В конце концов, если бы я в 17 лет научился бренчать на гитаре и охмурять девушек, а не мечтать о вечном, эта дурочка и тогда могла бы мне принадлежать, а не ее фантом.

…Отрезвление пришло только через несколько дней. Я поклялся себе, что никогда больше не буду возвращаться в свой город, никогда не буду играть с прошлым…

Глава одиннадцатая. Ульянов

Через три месяца пребывания в городе я все решился к нему подойти. Его любимую кофейню я уже знал.

— Разрешите присесть?

Он пожал плечами и придвинул к себе кружку пива, сделав глоток:

— Почему бы и нет? Располагайтесь. Как видите, я бездельничаю. Впрочем, говорю это не в оправдание себе. Здесь мало кто работает. Или даже просто делает вид, что работает. Кто вы по профессии?

— Писатель и журналист.

Он знакомо прищурился:

— Писатель и марксист, как помнится? Мне кажется, что в России сейчас это сочетание — большая редкость. Совсем двинулась с катушек наша интеллигенция.

— Так было лет десять назад. А сейчас некоторые даже штудируют ваши труды.

— Мои труды? — собеседник рассмеялся. — А вы уверены, что перед вами — Ленин?

Мне стало плохо. Я совершенно растерялся:

— Извините, но мне сказали. Еще раз извините, если ошибся…

— Да вы не нервничайте. — Человек рассмеялся: — Я и точно Ульянов Владимир Ильич. И другого Ульянова в нашем «раю» нет. Только вот вопрос: насколько я — «Ленин». «Вождь мирового пролетариата» и т. д. Лично я сам в этом не вполне уверен.

— Почему? — задал я дурацкий вопрос.

— А вы-то сами уверены, что вы — это…?

Я поспешил представиться:

— Семенов Николай Викторович.

— Вы-то сами уверены, что вы — Семенов?

— Да вроде бы…

— Вот именно: «вроде бы», товарищ Семенов. И я… Тут некоторые товарищи говорят, что я закончил жизнь безмозглым «овощем». Но, как видите, сижу тут, пью с вами. И голова вроде на месте.

Он снова отхлебнул пиво из кружки и вернулся к теме разговора:

— Так говорите, припек капитализм?

— В России — пародия на капитализм. Некоторые считают, что это больше походит на феодализм.

— Неправильная дефиниция. Ничего схожего. Расспросите у тех, кто при феодализме жил. У нас их тут миллионы.

— А вы-то сами как считаете? Какой строй в России?

Ленин снова пожал плечами:

— Я не был на Земле 90 лет. Вам виднее. Плутократия, наверное.

— Вы сказали это так, словно надеетесь вновь на Земле побывать.

— А вы нет?

— Каким образом?

— Нужно искать пути.

— Ну и что с того, если они найдутся? Много ли субстанций захочет отказаться от блаженства райской жизни?

— Важно, что такие будут. Непременно. Жизнь сама по себе не является ценностью. Слышали анекдот про навозных червей и навозную кучу? «Мама, мы так и будем всю жизнь жить в этом говне?» «Сынок, но это же наша родина». — Владимир Ильич густо захохотал. — Почему вы не пьете свое пиво?

— По инерции. Люблю, но на Земле перенес инфаркт и привык, что пиво для меня вредно. Хотя сейчас это глупость. — Я тоже отхлебнул пивка (чешского, как заказывал) и вернулся к теме разговора. — Однако согласитесь: жизнь в раю трудно назвать говневой…

— Чепуха. Ценность — это осмысленная жизнь.

— А в райской жизни смысла нет?

— Ни малейшего. Мне кажется, что те, кто создал этот рай, какие-то нравственные уроды, или бесконечно далеки от нас по внутренней организации своего разума.

— Рай создан разумными существами?

— А кем же еще, господин марксист?

В том, как он произнес слово «марксист», было столько сарказма, что я и сам улыбнулся.

— О вас, Владимир Ильич, в России сейчас говорят разное… Странно слышать от вас самого про нравственных уродов.