Цицерон и его время

Вскоре после этого Цицерон выступил в защиту Публия Сестия, трибуна 57 г., содействовавшего в свое время его возвращению из изгнания. Сестий был привлечен к суду и обвинен в насильственных действиях не без участия Клодия. Этих двух причин было более чем достаточно, чтобы Цицерон горячо взялся за защиту. Процесс окончился удачно, Сестия оправдали. Дошедшая до нас речь Цицерона представляет собой, видимо, значительно переработанный вариант речи произнесенной. Здесь снова подробно излагается история его изгнания и возвращения, кроме того, значительная часть сохранившейся речи посвящена «теоретическому» определению понятий «оптиматы» и «популяры», о чем уже говорилось выше.

Само собой разумеется, что речь в защиту Сестия содержала яростные нападки на Клодия. В этом же духе была использована и другая возможность: процесс Марка Целия Руфа, обвинявшегося, в частности, в попытке отравить сестру Клодия — знаменитую Клодию, широко известную в Риме своими любовными историями и воспетую под именем Лесбии одним из ее восторженных поклонников, поэтом Катуллом. В своей защитной речи Цицерон снова сводил старые счёты с Клодием, но на сей раз досталось и его сестре.

В ответ на все эти выпады Клодий попытался обратить против Цицерона прорицание жрецов–гаруспиков. Дело заключалось в следующем. Еще в начале 56 г. в сенат стали поступать сообщения о каком–то странном, необъяснимом шуме, который был слышен в разных местах на территории Лациума. Запрошенные о причинах и значении этого загадочного явления жрецы–гаруспики — а в их обязанности входило назвать средства, которыми можно было умилостивить гнев богов, — дали ответ, что боги гневаются на небрежность, проявленную при организации общественных игр, на осквернение священных мест, на кощунство при жертвоприношениях. Клодий заявил, что гаруспики, говоря об осквернении священных мест, имели в виду незаконное снятие религиозного запрета с того земельного участка, на котором находился разрушенный им дом Цицерона в Риме.

Подобный выпад Цицерон не мог оставить без ответа. Он выступил в сенате со специальной речью, в которой развил свое собственное понимание прорицаний гаруспиков. По его мнению, гнев богов был направлен персонально против Клодия, ибо именно его следует обвинять в небрежной организации общественных игр (как эдила!), в кощунстве и святотатстве (преступление в день празднества в честь Доброй Богини!) и, наконец, в раздувании раздоров среди оптиматов и нанесении ущерба государству.

Однако Клодий подкреплял свои словесные выпады такими реальными и ощутимыми действиями, которые были совершенно недоступны самому Цицерону. Так, после речи о прорицаниях гаруспиков Клодий со своей «шайкой» сделал Попытку — и уже не первую! — разрушить вновь воздвигаемый дом Цицерона, и только противодействие другой «шайки», т.е. отрядов Милона, помешало этому намерению.

В этой сложной для него ситуации Цицерон вынужден был искать все большей опоры и все более тесного сближения не только с самим Помпеем, но через него — в особенности после свидания в Луке — и с Цезарем. Поэтому, когда в сенате обсуждался вопрос о назначении провинций консулам 55 г., Цицерон выступил с речью, в которой он стремился обосновать два противоречащих друг другу положения: с одной стороны, доказать необходимость продления полномочий Цезаря в Галлии, с другой — добиться отозвания своих старых врагов — консулов 58 г. Габиния и Писона из их провинций (т.е. из Сирии и Македонии). Значительная часть речи «О консульских провинциях» посвящена объяснению, вернее, оправданию отношения Цицерона к Цезарю, причем изменение этого отношения мотивируется отказом от личных симпатий или антипатий во имя защиты интересов государства. Подчеркивается, что и сам сенат изменил отношение к Цезарю, оценив государственное значение его побед в Галлии. В конце речи Цицерон с гордостью говорит о том, что никакие милости и никакие козни не смогли отвратить его от преданности оптиматам и что он «предпочел принять любой удар судьбы, подвергнуться насилию и несправедливости, лишь бы не отступать от священных для меня взглядов и не отклоняться от своего пути».

Сенат продлил полномочия Цезаря; что касается Писона и Габиния, то первый был заменен, ибо Македонию превратили в преторскую провинцию, Габиний же оставался проконсулом Сирии до тех пор, пока она не была назначена Крассу (на 54 г.). Таким образом, программа, намеченная Цицероном в его речи, была полностью реализована.

Тем временем приближались консульские выборы на 55 г. В соответствии с договоренностью в Луке консулат был обещан Помпею и Крассу. Однако обе эти кандидатуры встретили сильное сопротивление сената. Выборы откладывались со дня на день, и 55 год начался без вновь избранных магистратов. Выборные комиции, хотя и с большим опозданием (т.е. уже в самом 55 г.!), все же состоялись, однако они прошли довольно необычно. Помпей и Красc были избраны консулами, собственно говоря, только при поддержке вооруженной силы: сын Красса, легат Цезаря, привел в народное собрание большой отряд солдат для голосования за отца и за Помпея.

Новое консульство Красса и Помпея ничем особенным не примечательно. В основном они стремились к осуществлению тех пунктов лукского соглашения, которые должны были обеспечить их положение на ближайшие годы. Именно в это время полномочия Цезаря были продлены на второе пятилетие, Крассу была предоставлена Сирия, а следовательно, и санкционирована война против парфян, к которой он так стремился, а Помпею — провинция «Африка» и обе Испании (т.е. «Ближняя» и «Дальняя»). Красс, жаждавший военной славы, отправился в свою провинцию даже до истечения срока консулата, Помпей же остался в Италии и управлял провинциями только через своих легатов. Очевидно, в период своего консулата он освятил и торжественно открыл построенный им театр — первый каменный театр в Риме, — причем при открытии были проведены гимнастические состязания, травля диких зверей, когда было выпущено 500 львов, и даже показана битва со слонами — зрелище, которое, по словам Плутарха, особенно поразило римлян.

Тем не менее единство и прочность тройственного союза находились под серьезной угрозой. Особенно очевидным это стало в ближайшие два года. И в 54 и в 53 гг. уличные беспорядки и вооруженные столкновения не прекращались. Подкуп во время предвыборных кампаний принял такие размеры, что буквально каждому кандидату на высшие должности угрожал судебный процесс. В городе росла анархия, 53 год снова начался без магистратов. Кроме того, за это время произошли следующие, хотя и не равноценные по своему значению, но имевшие достаточно роковые для единства триумвиров события: в 54 г. умерла от родов дочь Цезаря и жена Помпея Юлия, в 53 г. бесславно погиб в Парфии завлеченный вглубь страны и потерпевший сокрушительное поражение при Каррах (Месопотамия) Красc. Это, кстати говоря, было первое серьезное столкновение римлян с Парфянской державой и первая крупная военная неудача Рима за последние десятилетия. И наконец, несмотря на новые успехи Цезаря в его провинции — борьбу с германскими племенами и переход через Рейн, а также чрезвычайно эффектный (хотя и малоэффективный!) поход в Британию, — и здесь наблюдается резкое изменение ситуации: после отдельных и разрозненных антиримских выступлений вспыхивает великое общегалльское восстание, которое ставит под угрозу все предшествующие победы римского оружия. Все эти события фактически расстроили и привели затем к полному краху тройственный союз.

Каково же было в эти годы положение Цицерона? Оно по существу не изменилось, оставаясь по–прежнему и неустойчивым и второстепенным. Изменилось лишь то, что Цицерон наконец начинает сам это осознавать. «Простимся со справедливыми и честными правилами! Трудно поверить, до чего вероломны главари… Обманутый, оставленный, брошенный ими, я почувствовал это на себе». В следующем письме формулировки еще более определенны: «Меня же, если я говорю о государственных делах то, что следует, считают безумцем, если то, что требуется, — рабом, а если молчу — то побежденным и пленником… Итак, быть мне спутником, мне, который не захотел быть предводителем?»

Даже знаменитое письмо к Лукцею, в котором он требует, чтобы тот посвятил описанию пресловутых событий «от начала заговора и до возвращения из изгнания» специальную монографию, а затем с подкупающей прямотой, почти наивностью упрашивает «прославлять все это сильнее, чем ты, быть может, намерен», свидетельствует в конечном счете лишь о том, насколько неуверенно чувствовал себя Цицерон в настоящем, перенося центр тяжести на заботы о славе своего имени в будущем.

Подобные мотивы пронизывают многие письма — конечно, наиболее доверительные — на протяжении тех лет, что предшествовали отъезду Цицерона в Киликию. Он говорит о всевластии триумвиров, о потере им — впрочем, как и всеми другими, — независимости, об изменении положения сената, судов, всего государства. С 54 г. все чаще и чаще возникает перед его глазами призрак диктатуры. «В Риме положение следующее, — пишет он брату летом 54 г., — есть надежда, что соберутся комиции, но неопределенная, есть подозрение, что готовится диктатура, также неопределенное; на форуме полная тишина, но скорее стареющего, чем отдыхающего государства; мои высказывания в сенате таковы, что другие соглашаются со мною больше, чем я сам». В конце года и на сей раз Аттику: «Вот тебе другие новости: дело идет к междувластью и даже пахнет диктатурой; разговоров во всяком случае много».

Но не следует думать, что Цицерон, оттесненный за эти годы в политической жизни на второстепенные роли, пребывал в бездействии и даже упадке. Он не мог вовсе отойти от политики и продолжал, как это видно из его писем, живо интересоваться новостями и всеми нюансами политической обстановки. Затем он усиленно трудился в эти годы над своими теоретическими произведениями и, наконец, весьма активно занимался адвокатской практикой. Что касается его литературной деятельности, то еще в 56 г. он начал работать над стихотворной поэмой «О моем времени», которая содержала три книги и была, видимо, продолжением другого эпического произведения — «О моем консульстве». В 55 г. Цицерон завершил трактат по истории ораторского искусства («Об ораторе»); в 54 г. приступил к работе над знаменитым диалогом «О государстве», а несколько позднее (видимо, в 52 г.) — над диалогом «О законах». Наряду с этим — непрерывная судебная практика. Так, в августе 54 г. он пишет брату Квинту: «Никогда я не разрывался в такой степени из–за дел и по судам, притом в самое тяжелое время года, в сильнейшую жару». Подобный же мотив звучит в письме, датированном осенью того же года: «Знай, что не бывает дня, когда бы я не защищал обвиняемого». Перечислять все процессы, в которых Цицерон в эти годы принимал участие, нет ни нужды, ни необходимости, тем более что многие речи этого периода нам совершенно неизвестны. Из сохранившихся же речей можно отметить речь против Писона и речи в защиту Скавра и Планкия.

Речь против Писона представляет собой как бы образцовую для римских политических нравов инвективу. В ней дан обширный, почти исчерпывающий набор типичных оскорбительных и даже бранных выражений. С точки же зрения содержания она сводится к прославлению консулата Цицерона и его триумфального возвращения из изгнания.

Но далеко не всегда мог теперь Цицерон обвинять тех, кого находил заслуживающим обвинения, и защищать тех, кого считал нуждающимся в защите. Об этом нагляднее всего свидетельствуют, пожалуй, такие факты, как история его ссоры, а затем примирения с Крассом, защита Ватиния и, наконец, процесс Габиния.