Цифраторий

Конечно, она хотела знать, не сомневался Илон. И даже слегка удивлялся тому, что этот вопрос не прозвучал в первые секунды их встречи. Мэй… Любопытная Мэй, смелая и решительная Мэй — открытая всеми миру, каждый миг познающая его сквозь призму собственных чувств и впитывающая новую инфу, как губка влагу.

— Думаю, тебя… убили те же люди, что и Шварца.

Мэй вытаращила на него свои темные глаза, припечатав его неопределенным взглядом. Илону казалось, что он знает ее сотню лет, но не припоминал, чтобы она выглядела такой растерянной и изумленной одновременно. Ответ потряс ее, и она словно еще не понимала, как на него реагировать: удивиться, огорчиться или испугаться.

— Но… его… Это ты узнал от пьюров?

— И да, и нет.

От переживаний у Илона начали путаться мысли.

— Как это? — все еще не понимала она.

— В новостях сказали, что Шварца убили кавены. Нашли кленовый лист на его трупе. А тебя… — Он глубоко вздохнул, будто собирался с боем прорываться сквозь следующую фразу. — Я своими глазами видел, кто это сделал. Последние секунды твоей жизни. Он, они тоже были… из наших.

Илон все еще не решался назвать имя убийцы. Стало тяжко, и он сполз по стенке, горестно обхватив колени руками, как тогда — в комнате отеля, словно желал обнять сам себя.

— Ты как будто пытаешься мне что-то сказать.

Илон не смотрел на Мэй, взор его блуждал у ее ног, ощупывая аккуратные короткие пальчики.

— На твоем месте должен был оказаться я. Ты спасла меня, Мэй. Столкнула с кровати, когда снаружи из пулемета разносили нашу квартиру.

— Перестань. Не вини себя. Ты обычный беглец из Гринвуда. За что тебя убивать? А вот меня, уж поверь, было за что. Я слила советникам столько инфы.

— Из-за Джессики.

Мэй не поверила, и из ее рта вылетел робкий и мягкий, словно пушистый птенчик, смешок.

— Я ничего не путаю? Джессика — это же супруга Эдварда?

— Да, она. Я тебе рассказывал, но последнюю оцифровку ты проводила две недели назад, так что не знаешь, что случилось в Цитадели.

— Расскажи сейчас.

Он наконец-то поднял на нее глаза. Мэй выглядела слегка взволнованной, но по его лицу поняла, что произошло нечто ужасное, и тоже помрачнела.

— Мне пришлось ее ликвидировать.

— Джессику? Зачем?

— Чтобы она не застрелила Эдварда, как своих малолетних детей.

— Какой ужас. Фьюжин?

— Скорее всего. Только Интел сказала, что в Джессике не было пассажира, когда она… Но теперь я знаю, что был.

— Теперь?

— Женщина по имени Анна из Гринвуда. У нее были какие-то проблемы с головой. Кто-то надоумил ее искать психолога в Лост Арке.

— Шварц… шэллтерапия, — догадалась Мэй.

— Подозреваю, именно он провел подготовку перед тем, как Анна прыгнула в тело Джессики и решила уничтожить всех членов семьи. Только вот что странно. Ни СБ, ни Интел ничего не заметили. Если бы Анна в тот момент находилась в Цитадели, я бы об этом точно знал. Потому что такое ЧП. Пациент в коме после фьюжина… Шум бы поднялся до небес.

— Ну и причем тут ты?

— Думаю, дело в ликвидации. С моей подачи Джессика вынесла себе мозги, а Анна и так была психически нездорова. И пережить такое, хоть и в чужой оболочке…

Мэй шагнула к нему так близко, что он мог спокойно разглядеть мельчайший узор на крыльях вышитых бабочек. Ее невесомая рука качнулась над его головой. Будь она жива, сейчас бы привычно ерошила ежик его волос. Но она была мертва, как и Джессика, и ее мальчик Пол, и Шварц, и… Скар.

— До сих пор не понимаю, как им удалось обойти все преграды и незаметно затолкать пассажира в Джессику.

— Но каким образом кавены вышли на тебя? Как узнали, что ты ликвидировал Джессику?

— Это совсем просто. И Шварц, и Гагарин, который, очевидно, и отправил Анну под купол, были найдены не только с кленовым листом на теле, но и со следами насильственной смерти. Их пытали перед смертью. Видимо, Гагарин или кто-то еще, кто был замешан в этой авантюре, сболтнул мое имя. Учитывая размах предприятия, найти инфу обо мне. П-фф.

— А ты кого пытал, чтобы узнать об Анне?

Илон стыдливо отвел глаза, уткнувшись взглядом в плавающий, выкрашенный под зебру квадрат внутри квадрата.

— Илон? Не делай вид, что тебе вдруг стали интересны мои картины. Я знаю, они тебе никогда не нравились. И я чувствую, что история не окончена. Что-то гложет тебя изнутри, разъедая как раковая опухоль. Думаешь, если я всего лишь проекция, то я ничего не замечаю? К тому же, ты никогда не умел…

— Врать, — закончил он с грустной ухмылкой и спросил тихо, почти шепотом, словно боялся, что его слова сотрут ее голограмму. — Ты любила своего отца?

— Строго говоря, у меня его не было. А мама мне никогда о нем не рассказывала. Даже тех сказочных историй, которые обычно рассказывают в таких случаях.

Илон воспрянул духом. Но тут Мэй сказала:

— А Скар… Он — мой отчим.

Маятник качнулся в другую сторону, и у Илона все обмерло внутри.

— Если это важно, относился ко мне, как к своему ребенку. Ты же видел фотографии. Моего дома, моей матери, моего отчима.

Илон кивнул. До этого момента у него все еще тлела надежда, что последнее слово старого кавена — всего лишь предсмертный бред. Но теперь… Он едва не взвыл от захлестнувших его эмоций.

— Но почему ты спрашиваешь?

Мэй пыталась заглянуть ему в глаза, но Илон старательно укорачивался от ее настырного взора.

— Я, наверное, пойду, — промямлил он под нос.

— Стой! Даже не шевелись!

Вопреки предостережениям, Илон поднялся и все-таки нарвался на ее взгляд, проваливаясь в два черных омута. Проекция Мэй колыхнулась, словно отражение на воде от легкого дуновения. Она поняла его без слов.

— Нет. Он бы…

— Была ночь. Было темно.

Словно спасаясь от пожара, Илон рванулся к двери, и, несмотря на громкие окрики, выскочил в коридор. Сердце бешено колотилось, в горле стоял сухой ком, в ушах эхом гулял настойчивый голос Мэй: «Илон, это еще…», а на душе было так мерзко, что хотелось вырвать ноющее сердце из груди.

Он так и не сказал ей. Не смог сказать…

* * *

Сара не любила бывать в цифратории. Не потому, что ее полномочия тут иссякали. Это как раз ей очень нравилось, хоть где-то ее голубая форма не заставляла в страхе шарахаться всех встречных и поперечных. А потому, что такая вот бледная башня, выросшая посреди Лост Арка, навевала воспоминания о приюте, где она прожила свою первую жизнь — мучительно долгую, почти безрадостную и чересчур аскетичную для маленькой девочки. Чеканные и сухие указания, неприветливые лица, идеально белые и вылизанные стены, стерильные коридоры и необжитые комнатушки, похожие на больничные палаты. Все было в точности так, как в приюте. А еще ее безумно раздражала местная и обязательная сменная одежда — какая-то постыдно-тонкая простынка, с трудом прикрывающая срам.