Цикл "Детектив Киёси Митараи. Книги 1-8"

Вопрос в том, правильный ли выбор был сделан. Бетонные стены, ограды из керамических блоков, безликие неинтересные окна… Впечатление такое, словно японцы вдруг все дружно решили переехать на кладбище.

Стоило ли в период Мэйдзи напрямую копировать европейские и американские образцы? Очевидно, что стиль европейцев и американцев, обеспечивающий личное пространство, не подходит для Японии, где жарко и высокая влажность. И теперь, с распространением кондиционеров, японцы возвращаются в архитектуре к традиционному стилю.

Японская архитектура и городское планирование идут кружным путем. В Мэйдзи-мура мне очень нравилось, я ощущал здесь себя совсем по-другому, в первую очередь потому, что не видел перед собой надоевших оград и заборов из серых блоков. Японцы стали жить в достатке. Во всех домах теперь кондиционеры. Переселимся обратно в традиционные дома – и заборы, наверное, постепенно отомрут. Вот какие мысли навеяла мне прогулка по Мэйдзи-мура.

Пройдя мимо мясной лавки Ои и церкви Святого Иоанна, я поднялся на открытую галерею дома, в котором жили Огай Мори и Сосэки Нацумэ [56] . На табличке значилось, что Нацумэ написал в этом доме своего «Кота» [57] . Мужчина из состава оказавшейся впереди меня небольшой группы туристов, сидя на галерее, громко звал: «Кис-кис-кис!» Будь здесь Митараи, он непременно присоединился бы к этому шутнику. Думаю, услышать в этом месте какие-нибудь другие шутки шансов мало.

56

Огай Мори (1862–1922), Сосэки Нацумэ (1867–1916) – классики японской литературы.

57

«Ваш покорный слуга кот» – сатирическая повесть, повествование в которой ведется от имени домашнего кота.

Но мне в голову пришел не «Кот», а маленький кусочек из другой книги Сосэки – «Подушка из травы»: «Будешь жить только умом – прослывешь неуживчивым. Будешь вести свою лодку в потоке эмоций – унесет течением. Непросто жить в нашем мире…»

Образец человека, не боящегося прослыть неуживчивым из-за своего ума, – это Митараи. В мире не найдешь человека, который больше, чем он, подходил бы под такое определение.

Противоположный типаж – человек слабый, руководствующийся в жизни симпатиями и эмоциями, – это не иначе как я. Судя по тому, что и Митараи, и я – представители разных человеческих типов – все время сидим без денег, жизнь в нашем мире и в самом деле нелегкая штука.

Бундзиро Такэгоси тоже принадлежал к людям, живущим эмоциями. Я не мог отнестись к его запискам с безразличием. Окажись на его месте, я действовал бы так же. Ему было тоже очень непросто жить в этом мире.

Спускаясь по каменным ступенькам мимо дома Сосэки Нацумэ, я увидел перебежавшего мне дорогу белого кота и улыбнулся. Кто бы ни притащил его сюда – скорее всего, кто-то из сотрудников Мэйдзи-мура, – он точно обладал чувством юмора.

Кошкам здесь, похоже, раздолье, думал я. Машин нет. Место действительно замечательное.

Ступеньки привели меня на площадь, по которой неспешно катил старый, из тех времен, трамвай. Услышав звонкие девичьи голоса, я посмотрел в ту сторону и увидел группу школьниц, фотографировавшихся с немолодым мужчиной щеголеватого вида, в черных брюках с золотым кантом, и, судя по всему, с наклеенными бакенбардами, как у Джона Булля. Но боку у него поблескивала сабля.

Девчонки по очереди, по двое-трое, позировали с ним. Звучали радостные голоса и смех. Человек в черных брюках стоял на месте, стоически перенося выпавшее на его долю испытание.

Это, должно быть, и есть Хатиро Умэда, подумал я и решил, поскольку фотосессия явно затягивалась, пока проехаться по парку. Впрочем, мне хотелось не столько прокатиться на старом трамвае, сколько поскорее увидеть почтовое отделение.

В Мэйдзи-мура, спору нет, есть что посмотреть, достопримечательностей много, однако туристы здесь толпами не бродили. Не знают еще, что ли, люди это место? Работали в парке в основном пожилые (молодежи почти не было видно), которые относились к посетителям очень душевно. Может, потому, что посетителей было немного?

Я забрался в трамвай. Такие вагоны раньше ходили в Киото. Немолодой вагоновожатый прокомпостировал мой билет и со словами «На память!» приложил к нему специальную печать. Как человек, проживший в Токио достаточно много лет, я был поражен: насколько все это отличалось от столичных электричек, где в часы пик тебя все время толкают.

Еще более сильное впечатление произвел старик-кондуктор. Дождавшись, когда трамвай тронется с места, он взял на себя роль гида и говорил не умолкая: «Направо вы видите маяк, который перевезли из Синагава [58] , налево – дом, где жил Рохан Кода…» [59] Голос у кондуктора оказался поставленный, как у профессионального чтеца или актера. Не жалея горла, он громко, на весь вагон, рассказывал о достопримечательностях парка. Голос говорил сам за себя – его обладатель уверен в себе.

58

Один из первых маяков, построенных в 1870 г. в Токио, в районе Синагава, французским инженером Франсуа Леонсеем Верни.

59

Рохан Кода (1867–1947) – японский писатель.

К сожалению, в трамвай вместе со мной загрузилась группа женщин среднего возраста и довольно диковатых. Следя за объяснениями кондуктора, они метались по вагону от одного окна к другому, как стадо буйволов, от чего древний, заслуженный вагон громыхал, как спичечный коробок.

Старик-кондуктор удивил меня не только своим громогласным голосом. Когда трамвай, преодолев свой маршрут, остановился, кондуктор, до этого сидевший спокойно, вдруг выпрыгнул из вагона, словно заяц, спасавшийся от охотников. Я проводил его глазами через окно: что случилось?

С крыши трамвая, где был установлен пантограф, свешивалась веревка. Щуплый с виду старичок подскочил к веревке, подпрыгнул как лягушка и схватился за нее. Под тяжестью его тела пантограф опустился. Не выпуская веревку из рук, кондуктор обежал вагон, поворачивая пантограф в противоположную сторону, бросил веревку и снова заскочил в трамвай, который сразу отправился в обратный путь с черепашьей скоростью, явно не соответствующей прыти, с которой кондуктор проделал эту операцию.

Не думаю, что у трамвая в Мэйдзи-мура очень строгое расписание движения, как у токийского метро или электричек. Никто и слова не скажет, если он опоздает на несколько минут. Да и есть ли у этого трамвая расписание? Тогда откуда у кондуктора такое рвение? Он поразил меня до глубины души. Вот уж кто совсем не похож на старика.

Но одновременно я и волновался за него. Что сказали бы домашние, увидев, как он себя не жалеет? Раз человек так работает, значит, скорее всего, ему неведома невралгия и он хорошо спит по ночам. Но что, если у него на работе случится сердечный приступ? Может, все-таки не стоит так напрягаться?

И все же это замечательно. Лучше, наверное, умереть, сжимая в руке веревку пантографа, чем превратиться в немощного старика, обузу для детей и внуков. Думаю, любой мужчина предпочел бы такую смерть. Я вспомнил, как Сюсай Ёсида говорил, что завидует своему другу, работающему в Мэйдзи-мура. С ним трудно не согласиться.

* * *

Сойдя с трамвая, я прошел железнодорожные мастерские Симбаси, стекольную фабрику Министерства промышленности, которую перевезли из Синагавы, и оказался перед зданием почты. Вот оно! Почтовое отделение Удзи Ямада! Я еле сдержался, чтобы не пуститься бегом.

Поднявшись на несколько каменных ступенек, отделявших улицу от входа, я очутился внутри. Под ногами был пол из светлого, будто полированного или смазанного маслом дерева. Сердце громко забилось.

В помещении ни души, из высоких окон на пол лился свет послеполуденного солнца, в его лучах танцевали пылинки.