Цикл романов "Целитель". Компиляция. Книги 1-17

Маришка точно будет «за», осталось Васёнка уговорить…

Поднявшись на крыльцо, я просунулся в дверь, в залитые желтоватым, медовым светом сени-фойе. Пахло свежим деревом, а откуда-то долетало эхо разговора.

— Кто-кто в теремочке живет? — вопросил я громким голосом. — Кто-кто в высо-оком живет?

После недолгого молчания трубно разнеслось:

— Я, писака-задавака! А ты кто?

— А я научник-недоучник!

Довольный хохот загулял по коридору, являя Бориса Натановича, прячущего радиофон, но не попадающего в карман. С пятого раза ему это удалось.

Председатель экспертного совета затряс мою руку, и повел важного гостя под лоснящиеся бревенчатые своды.

— Какой-то дурачок из Минпроса советовал стены покрасить в голубенький, а потолок — в беленький! — живо заговорил он, поправляя очки. — Представляете? Да вы только гляньте, цвет какой у дерева! А текстура? А запах?! Даже полы… — «писака-задавака» топнул ногой, но слабый отгул угас в момент. — Лесинами толстенными выложено! — похвастался он. — «Изнакурнож» отдыхает… Да плотники и сами довольные уехали — мы их не обидели… главное же — для деток старались! А спальный корпус? Светёлки, горницы, башенки-смотрильни! Сказка! Ребятни мало пока — девять человечков, девочек и мальчиков. Светлана обещает еще четверых оформить. Хотя… Если честно, страшновато как-то. Сама-то школа стоит, к первому сентября мы тут всё оборудуем. А учить как? От Высокой Теории Воспитания одно название пока! Мы уже и генетиков подтянули, и… Нет, нельзя сказать, что наши методики совсем уж «табула раса»! Вот, к примеру, все дружно согласились, что один Учитель будет вести группу учеников и учениц все десять лет, а в группе должно быть четверо-пятеро… шестеро от силы. И что заниматься они будут по двенадцать-четырнадцать часов в день, но непременно разными предметами. Кончился урок математики? Учимся водить машину или отправляемся в лес, на урок ботаники — что там растет и зреет. Пусть знают, какую травку можно заваривать… или где найти дикий лук для ухи! Зимой обязательно коньки и лыжи… Ну, и клюшки с шайбой! Летом — велики да байдарки. А вот как отыскать в дитёнке его талант… По форме ушей? Тестировать? Вот у нас тут Анечка из Волгограда… У нее врожденная грация и чувство ритма. Ходила недолго в секцию художественной гимнастики… правда, к балету равнодушна. Так в этом ее способности? В пластике? Или истинный Анин талант еще не раскрыт? Вдруг, да в душе она физик? Или лирик? Трудно! — широко улыбнулся Стругацкий. — Но интересно! О, совсем я вас заговорил… Пойдемте в кабинет!

— Да ладно, — мои губы отзеркалили его улыбку. — Всё, что хотел, я уже услышал. Давайте, прогуляемся лучше по вашему Хогвартсу…

— Да куда там тому Хогвартсу! — пренебрежительно фыркнул Борис Натанович. — Тут-то всё настоящее — и чародейство, и волшебство… Пойдемте, покажу вам нашу школьную обсерваторию. И столовую заодно!

Мы вышли, и я снова испытал удивительное ощущение соития времен. Бревенчатые терема на подклетях, рядом — крепостная стена с заборолами… Окружающее, по идее, должно утягивать в глубокую старину, а душа, напротив, соприкасалась с грядущим, с тем самым «прекрасным далёко».

Выйдя на солнце, я прижмурился под накатом тепла и света.

«XXI век. Утро».

Четверг, 17 июня. День

Ялта, набережная В. И. Ленина

Тяжко было Ромуальдычу. Такое ощущение жило в теле, как будто для него одного резко выросла сила тяжести. И гнетет, гнетет… Столько усилий прикладываешь, чтобы просто встать! Да и каждый шаг дается нелегко. А сядешь… Вроде бы, и полегчает, но только в первые секунды. Выдохнешь — и понимаешь, что тянет к земле по-прежнему.

С трудом выйдя на балкон, ласково отмахиваясь от Маруаты, подставлявшей покатое плечико, Вайткус опустился в кресло — сантиметр за сантиметром, как в замедленной съемке.

«А мой-то черёд… Всё ближе и ближе», — подумалось Арсению Ромуальдовичу.

Странно… Еще вчера мысль о Вечности вызывала в нем бурный протест, ужас и негодование. Это какой-то писатель-торопыга, не делая паузы, чтобы подумать, ляпнул глупость. Старики, мол, устают жить и не боятся смерти! Чушь.

Именно дедов больше всех пугает прощание навеки и уход в никуда, ведь они ступают по самому краю жизни. Что — молодежь? Даже те, кому за тридцать, уверены, что впереди у них бесконечное число лет. Но, чем старше становишься, тем лучше понимаешь — у всего имеется конец…

Сощурив глаза, Ромуальдыч глядел на море, на синюю кромку горизонта. Действительно, странно… Он спокойно рассуждает о неизбежном, а сердце не заходится в пугливом биенье.

Неужто сегодняшний день — тот самый? Вторая дата на могильном камне. «17. 06. 2004»… А что? Хороший день с утра…

Тепло, но не жарко. Море спокойно катит свои волны к берегу, и слабый прибой балуется, шурша окатанными камешками.

Вайткус усмехнулся. Марта, тайно от него, хаживала в церковь, грехи свои тяжкие замаливала… И верила в бессмертие души.

«Ей было легче… Но я-то знаю, что ТАМ ничего нет. Даже холода и тьмы. Ты ничего не увидишь, не ощутишь — тебя просто не станет. Канешь в небытие…»

Маруата вернулась на балкон, укачивая крикливое чадо. Пятрас Арсеньевич Вайткус рос зело прожорливым, днем и ночью требуя молока, да побольше.

— Маруата… — позвал Ромуальдыч.

Та услыхала слабый зов, и присела на подлокотник кресла.

— Что, любимый?

— Пообещай мне одну вещь…

— Какую? — склонилась женщина, щекоча волосами щеку сидящего.

— Когда я умру, не жди зря… Выходи замуж.

— Ну, что ты такое говоришь! — обиделась Маруата Вайткене, надувая и без того пухлые губы.

— Пообещай! — надавил Вайткус. — У Пятраса должен быть молодой папа… здоровый и сильный… чтобы играть с сыном в футбол, учить его плавать и драться…

Надутые губы Маруаты задрожали, а глаза набухли слезами.

— Любимый… — простонала она. — Не уходи! Не надо!

— Пообещай…

— Обещаю, обещаю! — торопливо слетело с языка.

— Вот и славно… — прошептал Ромуальдыч. — Поцелуй меня… Только не в лоб.

Женщина нежно прижалась ртом к сжатым мужским губам, и те дрогнули, смягчаясь в изгибе.

Так Вайткус и умер — улыбаясь.

Уловив выдох любимого, Маруата тщилась поймать его взгляд, но в глазах Арсения отразилось лишь ясное синее небо.

Пятница, 23 июля. День

Москва, проспект Калинина

— Помните, Тата, вы рассказывали о своей беседе с Семичастным в декабре девяносто восьмого? — обычно спокойная, Елена фон Ливен нервно ходила по кабинету, то цокая каблучками по паркету, ближе к окну, то глухо постукивая по истертому ковру у дверей. — Он тогда упомянул о второй точке бифуркации… Знаете, я долго ломала голову, размышляя, где же было то поворотное событие, после которого Путин из «Гаммы» понял, что с англосаксонским миром России не по пути? Между выступлением Владимира Владимировича в Берлине, в сентябре две тысячи первого, и его знаменитой мюнхенской речью в феврале две тысячи седьмого, явно произошло нечто, побудившее президента коренным образом поменять свои геополитические представления… — Княгиня остановилась. — Признаю, Тата, вы были правы — этим поворотным моментом стали… м-м… станут события в Беслане, точнее говоря, реакция Штатов на тот варварский акт. И тогда Путин впервые прямо обвинит США и Запад в помощи чеченским сепаратистам! Признаться, я колебалась, но наш друг «Антоний» всё рассчитал, а против бифуркационного анализа мне сказать нечего.

Ивернева заметно напряглась.

— Следовательно, операция «Ундина» велась не зря?

— Нет, Тата, вы проделали лишь то, что, по выражению Миши Гарина, было «необходимо и достаточно».

— Понимаю… — забормотала капитан, слабея. — Просто… Это было гадко и мерзко — подговаривать Маккейна!

— Зато сработало! — с чувством выразилась фон Ливен. — Ах, Тата… В наших тайных делах благая цель частенько оправдывает негодные средства! Возможно, сенатор Маккейн и сам взялся бы за дело, лишь бы выставить этого подонка, Ильяса Ахмадова, борцом с «кровавым кремлевским режимом». Ну, а если даже ему станет противно? Не-ет, дорогая, ваши письма сенатору, якобы от разгневанных чеченских матерей, как раз и подвигли этого «ястреба» лишний раз нагадить России! И это вовсе не мои рассуждения, а данные бифуркационного анализа — именно предоставление политического убежища Ахмадову в США станет для Путина той самой последней каплей! Помню, как я читала и перечитывала Мишины «воспоминания о будущем» — о том, как мейнстримная западная пресса в те дни разгонит тезис, что варварские акции кавказских сепаратистов — «это жест отчаяния, вызванный 'отказом режима Путина от переговоров»! Все основные масс-медиа Германии, за исключением «Нойес Дойчланд» и «Ди юнген Вельт», будут трубить одно и то же, обвиняя Путина — Путина! — в жестокости… — Метания княгини по кабинету как будто успокоили ее, и она, верная своим повадкам, присела на угол стола. — В общем, так… С этого часа начинается вторая, завершающая и решающая фаза операции «Ундина». Если мы всё сделаем правильно, то в сентябре вы, Тата, обмоете звезды майора, а я — генлейта. — Помолчав, она четко и раздельно выговорила: — В распоряжении СБС имеется запись конфиденциальной беседы Джона Маккейна с Кондолизой Райс, советником президента по нацбезопасности. Ваше задание, Тата, одновременно простое и сложное — передать эту запись лично товарищу Путину!

Вторник, 10 августа. День

«Гамма»

Сочи, «Бочаров ручей»

Летняя резиденция президента охранялась на уровне советского КГБ — на рейде покачивались пограничные катера, а любопытных курортников отпугивал внешний железобетонный забор. Был еще и внутренний, из металлической сетки, а между оградами рос ухоженный сад из алычи, фейхоа и персиковых деревьев.

Надо ли говорить, что простой человек добрался бы, максимум, до ворот резиденции? Однако Тата была особой весьма непростой…