Цинковый Цианид II: Темные времена

Волна вопросов окатила его: «Если я из спец. служб, то при исполнении ли?», «Я проезжал здесь в связи с работой или нет?», «Если я при исполнении, то почему я не на служебном транспорте?».

Амнезия, временная или нет, размыла его картину мира до такой степени, что он не мог ответить себе на элементарные вопросы вроде «Кто я?» и «Где я нахожусь?».

Надеясь увидеть дату фотографии, он повернул снимок. Никаких подписей с датой не было.

– Ладно, это не важно сейчас. Как же мне тебя спасти, если это сейчас невозможно? – Громов оглянулся в сторону Бори.

После некоторого короткого времени поиска чего-то, что может помочь, Александр Валерьевич Громов потерял надежду на спасение человека за дымящейся девяткой. В такой ситуации могло помочь только срочное хирургическое вмешательство врачей. Но какие врачи могут появиться в пустыре без каких-либо признаков близлежащей цивилизации, кроме старой дороги? Никакие.

Оставлять Борю одного в последние минуты его жизни не хотелось, но точно также не хотелось возвращаться к нему, став немым. Немым, потому что сказать и нечего. Любой вариант какого-то оправдания со стороны Александра казался никчемным и лживым. Но идти к Боре всё равно нужно, нельзя так его оставить, нельзя. Громов вылез из салона КамАЗа и побрёл в сторону Девятки. Казалось, что ещё хоть раз он взглянет на этот живой труп без ног, тогда сам умрёт рядом с ним от чувства бессилия и одиночества. Почему-то в голове Александра Валерьевича рождался невыразимый страх только того, что умерев, Боря оставит его тут совсем одного. Громов не испытывал страха перед самой ситуацией: страшная авария посреди безлюдья, явно вдалеке от цивилизации, человек с оторванными ногами, просящий о помощи, собственное беспамятство и безысходность. Его пугала лишь бесповоротная пелена состояния одиночества. Без памяти, без какого-либо средства передвижения, без понимания. Наедине с уже не живым окровавленным и безногим телом.

Громов подошёл к Боре и сел возле.

– Это ты?.. Что делать?.. – Боря лежал с закрытыми глазами и уже не поворочивал голову.

– Да, я… Я вызвал скорую помощь. Они скоро будут, сказали. Громов обхватил голову руками, уперевшись локтями в колени.

– Правда? Это. Хорошо. – Боря говорил тихо, почти не шевелил губами. – Значит, я буду жить?

– Конечно будешь жить. Они помогут, всё хорошо. – Громов говорил несколько неестественно, выдавливая из себя слова. Что-то светло-красное наполняло небо. – Рассвет приходит незаметно.

Боря задёргал веками, говоря:

– Спасибо большое тебе. Хорошо. Что я буду… – Он замолчал, все его движения прекратились. Лишь из-за штиля и тишины вокруг можно было услышать его тонкое дыхание.

– Конечно хорошо, Борь.

Рассвет понемногу разросся. Мелкие редкие травинки вокруг как будто ожили и легко шевелились, задетые утренним ветерком. Ночь уходила, теряла силу, давая солнцу власть – рождение нового дня. Когда Громов поднял голову с рук, утренний свет уже замёл следы ночи. Луна забрала Борю с собой. Страх Громова угас также стремительно, как и родился. Александр Валерьевич поднялся.

Он посмотрел на тело Бори и сразу же отвернулся, зашагав к КамАЗу. Залез в кабину, нашёл фотографию, остававшуюся на полу и убрал её в карман. Выбравшись из салона, он повернулся лицом в сторону, в которую смотрела кабина КамАЗа.

– Теперь и мне пора в бездну, Боря.

Громов двинулся вперёд. ЦЦ.

Следы

Под ногами проминался снег, производя тихий хруст и оставляя структурный узор подошвы. Всяческие линии, усыпанные маленькими кружками и ромбиками, короткая бесформенная линия от края узора, тонкие выдранные кусочки снега болтающимися шнурками. С ночного зимнего неба беспорядочно и медленно скользили снежинки, но при быстрой ходьбе казалось будто бы они зависли в воздухе. Есть холод вьюги, колючий он и что в движении, что стоя на месте, даже в варежках и подштанниках – всё равно пронизывает насквозь, заставляя дрожать.

А есть холод как будто волшебный, который не режет кожу и не кусает. Вот зима на дворе, все деревья в белой шубке и должно быть холодно, шарф должно сдувать – а вот не холодно, не сдувает и вообще штиль на улице. Эта зимняя ночь и её холод были именно такие. Волшебные.

Павел шёл неспеша по загородной аллее. Он знал о разнице между холодом вьюги и холодом волшебным. Именно такую ночь как сегодня он ждал уже два месяца зимы. Имея привычку прогуливаться в позднее время суток, Павел при любой температуре выходил из дома, направлялся к загородной аллее, которую ещё называли «Фонарка», и бродил меж высоких фонарных столбов, излучающих желтоватый свет. Примерно к двенадцати часам ночи никого и никогда на Фонарке не было, кроме него. Это само собой, ведь кому надо зимней ночью выбираться в холодину, чтобы погулять, да подумать?

По правде говоря, на такие прогулки Павла сподвигали не только любовь к зимней поре и наслаждение находиться вне слишком бодрой, людной городской среды. Это было простое, не слишком оригинальное, но одиночество. Коллеги и знакомые, разумеется, окружали Павла в его повседневной жизни, работе, но вот никто из них не был ему близок. Ни один из них ни разу не подсаживался к нему в обеденный перерыв, не спрашивал как, собственно, идут дела, не писали, не интересовались никак и ничем. А Павел был бы совсем не против, даже сам он множество раз старался как-то развить отношения хоть с кем-то из ряда «знакомый» в «товарищ». В идеале «друг», конечно. Но в итоге всегда получал сухие ответы в виде: «Я пока занят», «У меня уже есть планы», «Я в порядке, но говорить не могу, извини». И самым обидным было то, что никак нельзя было проследить причинно-следственную связь постоянного отторжения Павла окружающими.

Раньше во время прогулок только эта тема его и заботила, она была центральной для размышления. Но теперь, после прохождения стадии «принятия», Павел просто думал о чём-то своём, насущном. Иногда говорил сам с собой вслух, ведь какая разница, если на Фонарке ни души вокруг?

– Ночь волшебная, такая бывает всего раз за всю зиму. Хотя, может, и не один, но что-то я не припомню чаще. Жаль, что наушники дома забыл только. А хотя, это и к лучшему даже. Послушаю ночную тишину. Дела, дела, дела… Завтра снова ехать по делам, да уж.

Вообще разнообразия в жизни не вижу. Ни в людях, ни в их поступках, вообще ни в чём. В новостях всё рассказывают про каких-то существующих героев, мол, кто-то кого-то спас, кто-то что-то изобрёл. Вот хотя бы раз в жизни стать частью одной из таких историй. Обалдеть, встретить в жизни человека, который спас другого, рискуя своей собственной жизнью… А если ещё и подсобить ему как-то… Это как стать частью чего-то большого и хорошего. Вот это я понимаю – увидеть другие стороны жизни, ха-ха. Снег-то как под ногами хрустит, прямо будто в сказке оказался.

Другие стороны жизни… Кроме хорошей есть и плохая, это факт ведь. Вон, Серёга, одноклассник мой, сказали от алкоголя помер на днях. По разговорам, он и жену бил, и сына тоже. Ну это и немудрено догадаться когда видели её с фингалами под глазами часто… Кошмар тот ещё. Вот она, в общем-то, только мрачную сторону жизни и видела крайние несколько лет, наверное.

Если так рассуждать, то и серая сторона существует, получается. В ней-то я и погряз. Работа, одинокая квартира, дела-дела сторонние, ни друзей, ни подруг. Дома только компьютер, постель и еда. Серая часть, аморфная и совсем безжизненная в каком-то смысле. Как старая панелька среди ярких новостроек. Побывать в чем-то лучшем и светлом – это не может быть целью. Лишь грустная мечта. А вот побывать у её антагониста не хочется никак. В детстве ещё боялся алкашей со двора, которые постоянно орали что-то, дрались, некоторые под скамейками спали среди пустых пивных банок. Видел их тогда и понимал, что это ужасно, жить так нельзя. Наверное, окончательно поехавшим стану, если действительно придётся столкнуться с таким снова. Выходит, что мне остаётся только одно – это жить в своей серой гамме.

Красивая ночь. Печально только, что такая тоска в голову лезет. Хватит на сегодня, можно разворачиваться домой.

Павел и не заметил как во время своего монолога опустил глаза, смотря себе под ноги. Он снял капюшон, поднял взгляд и увидел метрах в двадцати перед собой крайнюю скамейку аллеи, одиноко освещаемую светом фонарного столба. Павел спокойно приближался к этому деревянному Титану Одиночества – «Вот её обогну и в обратную сторону пойду, к дому».

Блёстки-снежинки, зависшие в воздухе, к этому моменту уже исчезли. Температура как будто резко упала градусов на пять. Волшебство покидало Павла, Фонарку и эту беззвездную тихую ночь. Происходило это хоть и медленно, но довольно ощутимо, поэтому парень немного ускорил шаг. Подойдя к скамейке, Павел почему-то остановился и молча уставился на неё, а потом вскинул взгляд к небу: