Цирк доктора Лао
Шрифт:
Юнцы, посмеиваясь, вернулись к своим наблюдательным пунктам.
На серых камнях лежали нимфы, юные полные нимфы с животами, как у прачек, и бедрами, как у молодых кобылиц. В зарослях камыша на берегу моря прятался фавн. Он подглядывал за ними.
Розовый, юный и скромный был тот фавн, коротенький, словно маленький певчий, без рясы и псалтыря. Он стоял, укрытый зарослями, и смотрел на толстых распутных нимф, которые знали, что он на них смотрит. Они смеялись, болтали, показывая друг другу всякие непристойные штучки, а маленький фавн раздвигал заросли, чтобы лучше видеть.
Две нимфы танцевали, остальные смеялись, глядя на них, и
Нимфы играли, лениво гоняясь друг за дружкой, и каждая из них ждала, что остальные уйдут и она одна сможет спуститься к фавну. Он осторожно выбрался из зарослей, спрятался за камнем, готовый ретироваться в любую минуту, и смотрел на них. Нимфы делали вид, что не замечают его, вплетая цветы себе в волосы, кидаясь песком, прыгая и пронзительно смеясь. Одна из них посадила пчелу на плечо сестре, та укусила ее, и нимфа взвыла от боли, а затем яростно накинулась на обидчицу, они сцепились, кусаясь и царапаясь. Остальные нимфы смеялись, подзадоривали и кидали в дерущихся горсти песка, а маленький фавн подкрался немножко поближе.
Одна из нимф взяла ветку винограда и, предлагая фавну, медленно пошла к нему. Ее перепачканные ноги скользили по сухому песку, волосы были растрепаны и спутаны, на толстых ногах виднелись царапины и синяки. Она протянула фавну сморщенные, гнилые виноградины и криво усмехнулась своими толстыми губами, но отвращение взяло верх над любопытством, и фавн ретировался к морю. С грустью взглянув ему вслед, нимфа отбросила ягоды и вернулась к своим сестрам.
Сестры смеялись и дразнили ее. Рассерженная, она схватила палку и бросилась на них; с визгом и смехом нимфы брызну в разные стороны. Но краем глаза они продолжали следить за фавном.
Тогда красивейшая из них, стройнейшая и желаннейшая, отделилась от остальных и пошла по направлению к морю. А ее сестры, делая вид, что не замечают этого, вновь принялись танцевать и петь, то и дело окликая фавна, он сидел на корточках в кустах и смущенно следил за ними; но не откликался и не решался присоединиться к ним.
Они махали ему зелеными ветками, бросали в него маленькие ракушки, обзывали его и корчили рожи; взявшись за руки, они танцевали вокруг цветущего куста.
А нимфа, ушедшая от них, прокралась по откосу к морю и, скрытая зарослями, вошла в воду. По мелководью, невидимая за буйными зарослями тростника, она незаметно подошла к фавну сзади. А хоровод нимф, продолжая кружиться, приблизился к нему. Фавн, дрожа, припал к земле, продолжая смотреть на них.
Тихо, без всплеска нимфа выбралась на берег и притаилась за его спиной. Вдруг остальные нимфы разорвали хоровод и бросились к фавну. Он вскочил, пытаясь улизнуть к морю, но прекрасная нимфа была тут как тут. Она схватила фавна за руки, и толстые распутные нимфы окружили его своей развратной плотью. Они касались фавна своими похотливыми пальцами, вырывая его друг у друга, чтобы поцеловать целомудренные губы поцелуем похоти и разврата.
Он отбивался по-мальчишески отчаянно, нанося удары сердито, но слабо, словно боясь сделать больно, и на лице его мелькало выражение, не похожее на отчаяние и гнев; руки его скорее гладили, чем били.
Он упал на песок. Визжа и хохоча, нимфы повалились на колени рядом. В сплетении ног и рук рука фавна коснулась
округлой груди прекрасной нимфы.– Бог ты мой, – застонал Слик, – интересно, как это называлось у греков.
Снаружи раздался жалующийся голос старика в брюках для гольфа.
– Здесь они, доктор Лао, здесь. Если вы цените чувства остальных посетителей вашего цирка, то выгоните их отсюда.
– Я лазоблаться с ними! – сказал доктор. – Целтовы сопляки! Я лазоблаться с ними. Эй, Луб, Луб!
– Ну, сейчас, кажется, будет гонка! – криво усмехнулся Пол Конрад.
В шатер ворвалось что-то большое, черное и лохматое, сгребло юнцов в охапку и вынесло из шатра. Оно протащило их мимо ряда шатров и выбросило на тротуар Мэйн-стрит. Был ли это человек, медведь или русский, сказать наверняка никто не мог.
– Черт меня подери, если это не лучший вышибала из тех, что я видел в своей жизни, – прокомментировал случившееся карантинный инспектор и обратился к старику в брюках для гольфа.
– Пойдем, глянем еще, старина. Интересная штука.
Мистер Этайон созерцал морского змея, а морской змей, в свою очередь, созерцал мистера Этайона. Этайон закурил сигарету и выдохнул облачко серого дыма. Морской змей высунул язык – длинный, желтый, обнаженный нерв величиной с человеческую руку, чувствительный, изящно раздвоенный – орган вкуса и осязания, символ странных чувств, таинственным и темных, восходящих к временам изгнания человека из рая. Глаза мистера Этайона смотрели на змея через запыленные стекла очков. Глаза змея, неподвижные и немигающие, смотрели на корректора кошачьими зрачками, темными узкими эллипсами на медном фоне. Глаза корректора были обыкновенными зелеными глазами. Глаза змея – темными злыми самоцветами.
Устав от взаимного созерцания, змей медленно свернулся в кольцо, повторяя телом и хвостом невидимый путь, проложенный перед этим головой. Повернув голову, он принялся разглядывать переплетения стальной решетки, державшей его взаперти, в тысячный раз надеясь, что пропустил желанную лазейку при предыдущем осмотре.
Внезапно мистер Этайон резко пошевелился. Змей испуганно обратил к нему свою морду и забил хвостом с такой скоростью, что затрещали доски пола.
Змей: Что ты уставился на меня? У нас нет ничего общего, кроме взаимной ненависти.
Этайон: Ты завораживаешь меня. Но почему ты бьешь хвостом, словно гремучая змея?
Змей: А почему бы и нет? Это мой любимый атавизм.
Этайон: Может, тот же условный рефлекс, что заставляет меня искать дерево, когда на меня нападает собака, вынуждает тебя бить хвостом, когда ты встревожен?
Змей: Твой рефлекс рожден страхом. Мой – ненавистью. Твои инстинкты – инстинкты труса, мои – бойца. Ты боишься собственной тени. Я не боюсь ничего.
Этайон: Бог, наделивший тебя храбростью, дал мне хитрость.
Змей: Я бы не стал с тобой меняться.
Этайон: Тем не менее, ты в клетке, а я свободен, хожу, где вздумается.
Змей: О, у тебя есть собственная клетка, и ты натыкаешься на ее прутья так же часто, как и я.
Этайон: Что-то я не очень тебя понимаю.
Змей: Не стану объяснять.
Этайон: Почему ты все время трешься подбородком об пол?
Змей: А почему ты стоишь здесь как дурак? Я делаю потому, что мне нравится это ощущение, потому что трение приносит мне чувственное наслаждение, потому что мое лицо зудит и трение уменьшает раздражение. Ха! Можно ли чесание назвать отвлекающим действием при зуде? Не правда ли оригинально?