Цирк Умберто

Так вместе, по три раза проезжая путь от одной деревни к другой, они пересекли всю Францию, Нидерланды, бесчисленные немецкие княжества, но о Чехии, о Праге, об Орлицких горах не было ни слуху ни духу. Прошло лето, наступила осень с туманами на лугах и кострами на жнивье, зарядили дожди, и наконец выпал снег. Сивый с трудом вытаскивал ноги из сугробов, и Венделин шел пешком, чтобы лошади было полегче. Выступали в трактирах, в ригах и сараях, но нигде не останавливались надолго, все время двигались вперед — к Праге, как предполагал Малина. За это время он овладел всеми специальностями цирковых служителей: ставил шапито, кормил зверей, участвовал в парадах, помогал во время представлений, вместе с хозяйкой добывал у крестьян провизию и фураж, трудился, как и его Сивый, с утра до ночи — за одно лишь пропитание и надежду попасть на родину. Весна застала их на Рейне, они двигались вверх по реке через Гельвецию, через исполинские горы, на юг, в Ломбардию, в итальянские земли. Чем дальше, тем изнурительнее становилась жара, Сивый совсем поник, и Венделин не успевал отыскивать для него тень. Летними ночами, обняв лошадь за шею, он сетовал на дальность пути к родине и на своего брата Станислава, заманившего его на край света. И снова наступила осень, и снова очутились они в немецких землях. Хозяин купил еще одну лошадь. Отпала необходимость каждый раз возвращаться назад, стали двигаться значительно быстрее. За Венделином закрепили одну из повозок, и он надеялся, что теперь уже скоро попадет в Чехию. Но перед его глазами по-прежнему проплывали полоски немецких полей, чужие горы, равнины, и только на третью осень, когда приехали в город Вроцлав, Малина услыхал, что чешская земля совсем близко отсюда, что там, в облаках, — Крконоши, а белая вершина — Снежка.

Венделин едва не заплакал — так взволновало его это известие. Наконец, наконец-то он увидел частичку родной земли! После представления он накормил Сивого и отправился к хозяину сказать, что уходит из цирка и вечером двинется в путь. Карло Умберто реагировал на сообщение взволнованного Малины невероятно шумно: он бранился и взывал к божьей матери, доказывая, что так нельзя, что за его благодеяния платят черной неблагодарностью. Но Венделин стоял на своем, и Умберто поклялся всеми святыми, хотя это и разорит его, с сегодняшнего дня платить Малине два талера в год, лишь бы не брать нового человека. Крича и сетуя, он даже надбавил, но Венделин остался непоколебим, и Умберто проклял его старинными итальянскими проклятиями как величайшего негодяя на свете, а затем обнял и расцеловал, пожелав счастливого пути и напомнив, что он может вернуться в любой момент, что двери цирка Умберто всегда для него открыты.

Тяжелее всего было расставаться с Сивым. Малина даже всплакнул в сумеречной тишине конюшни, объясняя своему дружку, какое важное событие произошло в его жизни и что он не может взять его с собой, не рискуя прослыть вором. Имущества Венделин Малина за время странствий нажил немного, все оно уместилось в небольшой котомке. Когда он закинул ее за спину, Сивый повернул к нему голову и заржал так грустно, так жалобно, что Венделин бросился прочь, не в силах слышать тоскливое ржание. Была холодная ночь, высокое небо искрилось мириадами звезд, когда Малина с палкой в руке вышел из трактира, в конюшне которого стояли три лошади Карло Умберто. Венделин шел всю ночь, шел день через леса и горы, подкреплялся хлебом и сыром, которые хозяйка дала ему в дорогу, пил из родников и ручьев, наконец перевалил через хребет, спустился в долину и вдруг услышал, как в поле кто-то крикнул по-чешски. Сердце Венделина радостно забилось: все-таки он попал к своим! Войдя в село, Малина стал расспрашивать, куда идти дальше. Оказалось, что до его родной деревни всего час ходьбы.

Одному богу известно, чего ожидал Малина от возвращения домой. Пожалуй, у него не было никаких определенных планов на будущее — одно лишь предчувствие райского блаженства. Но когда он приблизился к родным местам и стал узнавать холмы, рощи, поля и халупы, когда вошел в деревню и собаки, завидев бродягу, подняли громкий лай, Малина вдруг с болью в сердце почувствовал, что здесь он уже чужой человек, что слишком долго скитался он на чужбине и жизнь земляков стала иной, чем рисовалась ему в воспоминаниях. Это подтвердилось с первых же минут: в родной халупе он нашел незнакомых людей, которые сообщили, что отец и мать его давно умерли: отца придавило в лесу сосной, а мать скончалась в горячке; что Станислав так и не вернулся, младшие дети тоже разбрелись по свету, и о них никто ничего не знает. Венделин стоял на пороге родного дома, растерянно постукивал палкой и робко спрашивал то об одном, то о другом соседе или знакомом. Многие из них еще здравствовали, в том числе его крестная, теперь уже старушка вымненкаржка [42] . Больше идти было некуда, и Малина отправился к ней. Старушка не узнала крестника, но когда он назвал себя — всплеснула руками, захлопотала, и вскоре на столе появились хлеб, масло и небольшая кринка молока. Они просидели до ночи. Крестная рассказывала о печальных событиях, и когда она умолкала, Малина будто издалека слышал протяжный зов Сивого. Он остался у старушки ночевать, переспал в сарае, а утром пошел на кладбище, на заросшее маленькое кладбище за церквушкой, потом навестил кое-кого из своих погодков, ставших уже отцами семейств, выслушал их жалобы на трудную жизнь, и снова до него донеслось ржанье Сивого. Тогда он окончательно понял, что оторвался от родины, а родина — от него, что теперь его дом — повозка на четырех колесах, а единственный друг — Сивый.

42

Вымненкаржка — крестьянка, получающая от своих взрослых детей содержание натурой взамен переданного им недвижимого имущества.

На третье утро Малина простился с крестной. Старушка порылась в сундучке, вытащила две серебряные монеты, сунула их ему в руку, трижды перекрестила, и Венделин Малина ушел из родной деревни. Не торопясь, ни о чем не думая, снова поднялся он в горы, пересек границу и зашагал по направлению к Вроцлаву. Добравшись туда, он узнал в трактире, что цирк уехал куда-то в сторону Житавы. Он последовал за цирком от деревни к деревне, но, придя в Житаву, не застал его и там. Малина разменял уже второй серебряный и начал побаиваться, как бы его не задержали стражники за бродяжничество, когда он истратит последний медяк. В то же время он понимал, что уже близок к цели, и с удесятеренной энергией двинулся дальше. Следы комедиантов привели его в чудесный край, изобиловавший дубравами и реками. Цирк не мог быть далеко, возможно — день пути отделял от него Малину, но Венделин двигался пешком, а комедианты — на повозках. Пробираясь пешеходными тропами и сокращая таким образом путь, он увидел однажды небольшую рощу у реки. Приблизившись к ней, Малина услышал — нет, ошибиться он не мог! — услышал зов Сивого, зов своего Сивого, и на этот раз не в мечтах, а наяву. А потом — топот, топот, и вот из рощи вылетел Сивый с одним недоуздком, без сбруи, и понесся навстречу Венделину. «Сивый!» — крикнул Малина и обнял коня, а тот ржал, фыркал и ластился к нему. Тут из рощи с громкими криками выбежали двое мужчин и женщина — они гнались за лошадью. Венделин погладил коня, потрепал его по шее, сказал:

— Ну, пойдем, Сивый, пойдем, вот мы и снова вместе, — и закричал: — Не бойтесь, патрон, я веду вам Сивого!

С того дня Венделин Малина остался в цирке Умберто навсегда. Цирк рос на его глазах. Малина помнил, как пришел к ним Бернгард Бервиц, — он самолично вез его в церковь венчаться, был на манеже, когда на Бервица бросился тигр Паша, участвовал во всех поездках, в том числе и в путешествии по Азии. Время от времени Малина ворчал по поводу неслыханных «выкрутасов» — зачем, говорил он, цирку слон, этакая махина? Они, бывало, и на трех повозках умещали прекрасную программу. Его Сивый давно пал, и сам он уже посивел, но работал, работал, работал, утром приходил первым, вечером уходил последним, тихий, незаметный старик, без которого остальные не могли себе и представить цирка Умберто.

Когда однажды Карас, смеясь, рассказал Кергольцу, как при первой встрече у Малины «отшибло память» и он пришел в оркестр досказать ему историю с медведем, Керголец вдруг посерьезнел.

— Антон, дружище, — заметил он, — это неспроста. У нашего деда голова что часы. Потому-то я и поселил его в своем фургоне. С ним не нужно будильника. Когда приходит время приниматься за работу, внутри у Малины будто взрывается что-то. Если дрыхнет — проснется. Если делает что-нибудь — руки плетьми повиснут. Если говорит — забудет, о чем болтал, и смотрит как блаженный, а потом повернется — и в цирк. А мы за ним. Но дело не только в этом. Уже сколько раз с ним случалось: проснется среди ночи, втихомолку натянет башмаки и идет, как лунатик, на конюшню, или к клеткам, или в шапито — и каждый раз что-нибудь да не в порядке. То лошади отвяжутся, то плохо закроют клетку и львы выйдут в коридор, то начнет тлеть куча мусора за шатром. Представляешь, что натворил бы огонь в шапито! Малина как провидец — всегда идет прямо к тому месту, откуда грозит опасность, хотя сам не знает, зачем идет, пока не заметит неладное. А уж тогда поднимает тревогу. Шеф говорит: «Малина — ангел-хранитель нашего цирка». Он сам привел его ко мне. «Понимаешь, Карел, говорит, я в духов не верю. Порядок — вот самый надежный дух для цирка. Когда каждый добросовестно делает свое дело, мы можем спать спокойно. Но и на старуху бывает проруха, а этот чертов Венделин все каким-то образом учует. Если, говорит, увидишь, что он сползает ночью с койки, — не поленись, пойди за ним. Может, это он от бессонницы, а может, такое стряслось, что запоешь». Вот что сказал мне Бервиц. И верно, дружище. За то время, что мы живем вместе, бессонницы у него еще не бывало, спит как убитый, хоть из пушки пали, но уж коли он встал, — значит, дело швах…

В тот день, когда умбертовцам впервые предстояло заночевать в фургонах, музыканты не мчались на конюшню сломя голову. Каждый знал, что ужин и постель ждут его рядом, в тридцати шагах, а не на другом конце города, и все шло спокойнее. Чистя лошадей, Карас заглянул за перегородку и, увидев только трех пони, сообразил, что Вашек снова катается. На всякий случай он спросил Ганса.

— Угу, — кивнул тот и весело осклабился, — Вашку на Мери. Стоящий парнишка, смелый, из него выйдет хороший наездник.

После проверки Карас вышел на пустырь и увидел возле импровизированного манежа небольшую толпу. Люди с нескрываемым интересом наблюдали за чем-то и кричали:

— Держись, Вашек!

Карас подошел ближе. В центре с кнутом в руках стоял Ганс, подгоняя бежавшую рысью пегую Мери. На пони восседал Вашек, привязав поводья к луке и заложив руки за спину. Он мог держаться только ногами и в то же время должен был ритмично привставать на стременах. От напряжения Вашек наморщил лоб и стиснул зубы; отца он не замечал.

— Браво, Вашек! — закричал Ганс и окликнул Мери, которая пошла медленнее, а затем остановилась. — На сегодня хватит.

Мальчуган спрыгнул на землю и застонал — у него ныло все тело. Несмотря на это, он подошел к лошадке, похлопал ее по шее, отвязал поводья и повел Мери на конюшню. Тут он заметил отца.

— Видал, папа?! — крикнул он, чрезвычайно гордый собой. — Вот здорово бегает, а? И погонял же я ее!

— Видал, видал, ты у меня молодцом. Ну, поди поблагодари Ганса и скажи, что поможешь ему чистить Мэри.

Вашек, в сдвинутой на ухо шапке, подошел к Гансу. Переложил поводья в Левую руку.

— Hans, ich danke dir! [43] — И протянул ручонку огромному конюху.

— Ладно, ладно, — неуклюже потряс ее Ганс, тронутый признательностью мальчугана, — для первого раза очень даже неплохо.

Он похлопал Вашека по спине, и они вместе отправились на конюшню. Мери шла рядом с мальчиком.

По дороге к «восьмерке» Карас нагнал Кергольца.

— Завтра прощальное представление, — сообщил тот. — В газетах только об этом и пишут. Хозяин умеет показать товар лицом.

43

Спасибо, Ганс! (нем.).