Цирк Умберто

Наиболее энергичными оказались в эти трудные дни Агнесса и слон Бинго. Исхудавшая от жары и усталости Агнесса объезжала на своем Помпоне караван, помогая вытаскивать завязнувшие фургоны, возглавляла отряженных за фуражом всадников, подбадривала ослабевших и больных, умудрялась даже в нищих, разоренных деревнях находить какое-то подобие лакомства для своих зверей. Слон Бинго шел размеренным, спокойным шагом посреди каравана, равнодушный и к палящему зною и к проливным дождям. Если увязал фургон и усилия лошадей и путников оказывались тщетными, Бинго упирался в него лбом, и фургон выезжал из грязи. Зато, когда караваи добирался до водоема, со слоном было не совладать: он задирал хобот и, радостно трубя, мчался к воде. Там он барахтался, катался по илистому дну, нырял, обливал себя водой, не переставая при этом блаженно гудеть.

Так, шаг за шагом, преодолевали люди обширные пространства неласковой, негостеприимной земли. Чтобы не потерять сноровки, раз в день останавливались в крохотных, нищих селениях и там, под открытым небом, устраивали «представление», то есть, попросту говоря, репетицию — рабочую тренировку для людей и животных, после которой со сбежавшихся жителей собирали плату хлебом или овечьим молоком и сыром. Петер Бервиц, потомок старинного комедиантского рода, неспроста требовал ежедневных упражнений. Он знал немало случаев, когда месяц бездействия сказывался на мастерстве артиста в течение целого года. Впрочем, настоятельную потребность в повседневном труде, к которому их приучила суровая жизнь, испытывали все без исключения. Даже больные, и те во время остановок выползали из фургонов и по мере сил участвовали в этих диковинных представлениях, для которых служители всякий раз выравнивали круглую площадку и обкладывали ее камнями, строго следя за тем, чтобы диаметр импровизированной арены не превышал двадцати четырех футов.

И вот у какой-нибудь пересохшей речки Кызыл-Узен, на берегах озера Урмия или в отрогах хребта Карадаг неожиданно раздавались звуки духового оркестра, и на «манеж», начиная выступление римской конницы, вылетали два наездника, каждый из которых стоял на паре лошадей. Вслед за тем мосье Альфред, щелкая шамберьером, демонстрировал «свободу» — лошади выступали без султанов и украшений; мадам Сильвия показывала «высшую школу», остальные всадники вольтижировали, акробаты прыгали, клоуны спотыкались и падали, Леон Гамбье боролся с медведем и заставлял льва кататься на шаре, клоун Гамильтон выезжал на диком осле, а под конец выходил великан Бинго и танцевал на расставленных «бутылках». Нередко, если что-нибудь не клеилось, трюки повторяли снова и снова под голубым небом Азии, на фоне сказочных пейзажей. Однажды они репетировали среди развалин какого-то древнего города, откуда открывался вид на гигантскую вулканическую гору Куи-Ну. Несколько лет тому назад, во время извержения вулкана, как им рассказали, погибло множество разбросанных по ее склонам деревень. Артисты хладнокровно выслушали эту историю и продолжали репетировать, не подозревая, что Куи-Ну — персидское название горы Ноя, то есть, что пробудившаяся вершина — не что иное, как гора Арарат, а окружающие их руины — древняя армянская столица Артаксата. Неделю они провели в турецкой крепости Эрзерум, откуда, нимало не интересуясь боями, которые вел здесь русский генерал Паскевич, двинулись вдоль реки Карасу. Им и в голову не приходило, что они добрались до верховьев Евфрата — реки, на которой тысячью милями ниже лежит библейский Вавилон. Они выступали в Кайсарихе, среди римских руин, не догадываясь, что перед ними — остатки гордой Цезареи, столицы существовавшей некогда Каппадокии, родины святого Василия. Они продвигались по берегу Кызыл-Ирмака, не зная, что это знаменитый Галыс, служивший в свое время естественной границей Персии. А когда река привела их к городу Ангоре, они восхищались пушистыми белыми кошками, кроликами и козами, которых разводили местные жители, восхищались, не подозревая при этом, что вступили в древнюю Анкару, заложенную царем Мидасом, и что монументальные полуразрушенные колонны, между которыми Бервиц распорядился поставить повозки, — останки величественного храма Августа. В Эскишехире их заинтересовали могилы мусульманских святых, возле которых непрерывно шло богослужение. Но откуда им было знать, что некогда здесь высилась твердыня рыцаря Готфрида Бульонского? Артисты цирка были простые люди, в большинстве своем не умевшие ни читать, ни писать и видевшие смысл жизни в том, чтобы оберегать и совершенствовать свое искусство. Все они трудились со страстностью людей, влюбленных в свое дело, забывая о горестях и невзгодах и сознавая, что их цель — совершенство, которого они должны добиваться, перед кем бы они ни выступали: перед французским императором или перед оборванными курдами, армянами или турками, что именно благодаря стремлению к совершенству, ради совершенства они и составляют тот редкостный союз, который не может ни исчезнуть, ни распасться и который состоит не из господина Альфреда, господина Гамбье, господина Гамильтона и т. д., но является единым и нераздельным цирком Умберто.

Наконец пришел день, когда по оживленному движению на дороге и более плотной заселенности края они поняли, что приближаются к большому городу. Петер с Агнессой оставили плетущийся караван и поскакали вперед, к выраставшей перед ними цепи холмов, на гребне которой бесчисленные, похожие на черные свечи, кипарисы обозначали контуры кладбища. Муж и жена нетерпеливо въехали на гору и одновременно осадили коней. Далеко внизу, мерцая, зеленел Босфор. Белая пена окаймляла оба берега, которые справа ближе сходились друг с другом и, извиваясь, терялись в туманной дали. Тысячи белых и разноцветных пятнышек трепетали на шелковистой глади — лодки и ялики, бороздившие неподвижную поверхность воды. А по левую руку вскипало другое море, бурное и всклокоченное, ослепительно белое море каменных стен, колоколообразных, ощетинившихся минаретами куполов, море, стиснутое вдали двойными зубчатыми стенами, черные башни которых длинной вереницей взбегали на холмы и спускались в долины, пока совсем не терялись из виду. Стамбул, Царьград, резиденция падишаха! Агнесса не могла оторвать глаз от представшей их взорам сказочной красоты. Петер первым вернулся к действительности.

— Превосходная декорация, — произнес он после минутного молчания. — Наконец-то мы снова в Европе. Интересно, где живет султан? Надо расположиться как можно ближе к дворцу. А кавалькаду следует, пожалуй, провести с той стороны, от стен. Устроить парадный въезд прямо с моря, с пристани, будет трудно. В Царьграде мы должны хорошо заработать.

Уже здесь, на холме, в голове Бервица созрела мысль незаметно пересечь город, расположиться в поле и там спокойно подготовиться к торжественному вступлению в столицу. Два дня стояли повозки в Скутари, пока он разузнавал, что да как. На третий день, к вечеру, стали грузиться на суда, ночью вошли в Золотой Рог. Не легко было съезжать на пристань при свете фонарей и факелов, но все обошлось благополучно. Один за другим фургоны, в сопровождении нескольких десятков полицейских, медленно двинулись по темным, неосвещенным улицам незнакомого города. Наконец распахнулись ворота, и артисты вновь очутились на приволье. Свернув вправо, они медленно спустились в раскинувшуюся под городскими стенами долину. Вскоре за рядами повозок запылали костры, началась обычная бивачная жизнь.

Пять дней оставался цирк в уединенной долине, пока не был тщательно починен весь инвентарь, пострадавший за время скитаний по Азии. Затем Бервиц арендовал неподалеку от большой мечети обширный, загроможденный развалинами пустырь и распорядился заготовить побольше «полотенец» на турецком и французском языках — так с незапамятных времен называли длинные и узкие цирковые афиши. На шестой день состоялся торжественный въезд. Артисты и служители облачились в лучшие парадные одежды, по договоренности с чиновниками султана Бервицу отрядили сто пятьдесят янычар, которых он одел в костюмы героев пантомимы. Получилась процессия, какой Царьград никогда не видывал.

Впереди, за взводом янычар, ехали два средневековых герольда с длинными серебряными фанфарами, начинавшие трубить, как только смолкал двигавшийся позади оркестр, и три римских всадника с металлическими накладками на голых икрах, в античных шлемах над безусыми лицами, — средний из них держал в руках штандарт с надписью: «Цирк Умберто». За «римлянами» катилась платформа, на которой спиной друг к другу сидели музыканты в красных с золотом мундирах, игравшие марш за маршем. После фаланги античной конницы зрители увидели запряженную четверкой лошадей золотую колесницу — на таких колесницах в римских цирках устраивались гонки; задрапировавшись в пурпурный плащ, на ней стоял в позе Цезаря Петер Бервиц. Следом за античным видением прогарцевали мадам Сильвия и шталмейстер в красных фраках и черных цилиндрах, оба словно сошедшие с модной английской гравюры. За ними — три наездницы в розовой, кремовой и лазоревой юбочках; затем два испанских идальго, ослеплявшие зрителей серебряным шитьем, в плоских севильских шляпах, которыми они с величайшей учтивостью приветствовали забранные решеткой окна. Следом двигалась рота солдат, одетых арабами, в длинных, ниспадавших до земли бурнусах, и, наконец, — сотня русских казаков. Турецкие янычары до тех пор отказывались надеть мундиры гяуров, врагов ислама, пока Бервиц не сказал им, что это — военная добыча. Тогда всадники лихо заломили казацкие папахи и не без удовольствия проехались по улицам, уперев левую руку в бок. За ними одетые в синие униформы конюхи вели шесть белоснежных липицианов с розовыми ноздрями — гордость умбертовских конюшен! Другая группа янычар, облаченных в костюмы персидских сокольничих — новейшая, возникшая в Тегеране идея Бервица, — несла на кожаных рукавицах галдящих попугаев. Два быка зебу везли клетку с тиграми, а упряжка лошадей цугом тянула клетку со львами. Далее маршировали солдаты, одетые в сине-красно-золотые мундиры, называвшиеся в цирке марокканскими. В руках они несли золоченые клетки с маленькими обезьянками. Восемь специально нанятых носильщиков — с вымазанными сажей лицами и кистями рук, в огромных тюрбанах с перьями, в фантастических желтых и красных нарядах — несли великолепный китайский паланкин, в котором восседали жены двух артистов, преображенные в фей. Затем перед восторженной толпой появился величавый Бинго, покрытый красными попонами с золотыми кистями; на голове у него сидел невозмутимый Ар-Шегир в белом одеянии и золотистом тюрбане, а на спине слона покачивалась беседка, из которой выглядывали четыре гурии с прикрытыми фатой лицами. То были жены служителей и конюхов — прачки и уборщицы, благодаря подведенным бровям они казались самыми обольстительными созданиями на свете. Но и это было не все. В пестрых костюмах за слоном бежали клоуны с дрессированными собачками; во главе их на удивительно покладистом диком осле ехал господин Гамильтон. Посреди ватаги прыгавших и кувыркавшихся паяцев служители вели козла Синюю Бороду с его белоснежной свитой, украшенной ради такого случая венками, двух муфлонов, небольшое стадо овец, барсука и медведя. Группа эта была наиболее живописна: служители надели старые роскошные униформы, купленные еще дедом Карло. Замыкали процессию несколько средневековых оруженосцев, тоже несших штандарт с надписью: «Цирк Умберто».

Труды и расходы Петера Бервица, связанные с подготовкой столь торжественного въезда в город, оправдали себя с лихвой. Представление за представлением давало полные сборы, европейская колония и подданные падишаха приходили в цирк по нескольку раз. Сам султан не показывался, но запросил Бервица, не мог ли бы тот устроить для него и его двора специальное представление в дворцовом саду. Бервиц, разумеется, охотно согласился, и цирк трижды выступал перед его величеством и задернутой тюлем беседкой, где находился султанский гарем. Абдул Меджид остался чрезвычайно доволен и пригласил Бервица осмотреть дворцовые конюшни. Петер, знаток лошадей, гордился благородными животными своего заведения, но, попав в конюшни султана, не мог скрыть изумления и восторга. Длинными вереницами стояли здесь прекраснейшие потомки пяти священных кобыл Магомета — Джульфы, Когейлы, Манеты, Секлави и Туесы, — все с узкими крупами, с великолепной грудью, с изящной мускулатурой, удлиненными ляжками и короткими, крепкими голенями, словно созданные для длительного быстрого бега, настоящие соперники ветра. Тут были жеребцы из Неджда, лучшие питомцы известных в коневодстве племен Бени Сокхр, Хадджеред, Моали, эль-Себаа, а также несколько белых кобыл старинной породы тоуф и длинношеих манеги, которых разводит племя Уеллед Али. Петер по достоинству оценил сокровища султана, ибо знал, что кобылами этих пород арабы даже не торгуют. Все помещения огромной конюшни заполняли одни только белые лошади, отличавшиеся лишь оттенками: серебристые, пепельные, молочные, «в грече», чубарые, «в яблоках» и, как величайшая редкость, стояли отдельно два альбиноса с розовой кожей и шелковистой блестящей шерстью. За арабскими следовали великолепные берберийские жеребцы с горбатой мордой и оленьей шеей, статные белые кони породы бени гхалед, гнедые с высоким ходом гаймурской породы и небольшие, но выносливые лошадки породы мезерис. А рядом красовались персидские скакуны — статные иракадженцы и гисканцы, и испанские — горделивые андалузские кони с огненными глазами и изящной поступью. У Бервица глаза разбежались, а его повели еще в английские конюшни, где находились чистокровные представители редчайших скаковых лошадей: знаменитые герольды, потомки Барлея Турецкого и Матчемы, потомки Годольфина Арабского. Лишь после этого ему показали лошадей местных малоизвестных пород: турецких, кавказских, армянских и других. В конюшнях Абдул Меджид оживился, стал разговорчив, и Петер просто-таки поразился его гиппологическим познаниям.

Когда они возвратились в покои султана и сели вместе с любимым сыном хозяина выпить черного кофе, налитого в маленькие чашечки, его величество больше часа расспрашивал гостя об особенностях западного коневодства, об уходе за жеребыми кобылами и о различных ветеринарных медикаментах. Петер, видимо, сумел удовлетворить его любознательность — в конце беседы Абдул Меджид пригласил его во внутренние покои. Просторные залы, через которые они проходили, были наполнены драгоценностями, несметным количеством украшений из золота и серебра, в некоторых же комнатах сверкали лишь груды редчайших камней. В зале с табакерками падишах остановился, обошел столы, взял тяжелую золотую табакерку, на которой были выгравированы арабески, и молча протянул ее низко склонившемуся Петеру. В другом зале он разрыл пирамиду драгоценных камней, лежавших на агатовом подносе, и, выбрав сапфир покрупнее, подал его Петеру со словами: «Для мадам». Затем он распрощался с гостем.

Петер был на верху блаженства, но его ждал еще один сюрприз. Перед отъездом из Царьграда он был произведен в инспекторы оттоманских конюшен падишаха, получил титул лива-паши и почетный архалук. Кроме того, ему вручили орден Полумесяца II степени, который Бервиц тотчас прикрепил к персидскому полковничьему мундиру. Не подвел его Царьград и в коммерческом отношении: оскудевшая было за время путешествия по Азии касса вновь пополнилась. С деньгами и славой возвратился цирк Умберто через маленькие балканские княжества в Будапешт, а оттуда прибыл в Вену.

Там Бервиц повстречал свою кузину Эльзу, глубоко опечаленную смертью мужа, майора Гаммершмидта, и немало обеспокоенную своим будущим. Бервиц утешил ее, взяв с собою в качестве кассирши. Он помнил, как удобно и выгодно было несколько лет тому назад, когда цирком управляли шесть членов одной семьи. Петер полагался на своих сотрудников, доверял им, но в сознании его постоянно жила мысль, что цирку надлежит быть не просто доходным «делом», что основой его, как и в прежние времена, должна являться семья. Агнесса полностью разделяла мнение мужа, не улавливая, правда, связи его взглядов с какой-либо традицией. И когда она получила из дому известие о том, что ее кузен-голландец Франц Стеенговер окончил гимназию и вместо того, чтобы учиться дальше, собирается во что бы то ни стало поступить на службу в одну из колоний, она, переговорив с Петером, написала кузену, и тот охотно променял мечту о далеких странах на не менее экзотические скитания с цирком.