Цитадель Гипонерос
Шрифт:
Афикит выпрямилась, пристально посмотрела на четырех старейшин, затем жестом указала на Йелль.
— Вот то, ради чего я должна жить, — медленно выговорила она.
— Тропики вам возразили бы, что долг — это не желание, а желание касается только самих нас.
— Желание меня покинуло: мужчина, которого я люблю, ушел навсегда.
— Может статься, он ушел потому, что желание покинуло вас…
Бирюзовые радужки Афикит и золотые искорки в них разом потеряли блеск, посветлели, почти растворившись в белках глаз. Она постаралась не подать вида, не потерять прямой и гордой осанки, но слова миссионера растравили глубокую и болезненную рану. Стремления к жизни у нее не было с самого рождения. Она всегда как будто наблюдала за собственной жизнью со стороны, нейтрально и безразлично — даже те шестнадцать лет, которые провела на Матери-Земле с Тиксу. Иначе она бы не отпустила его, она бы так сильно его любила, что они бросили бы вызов блуфу вместе и сразили его. Тиксу вырвал ее из лап работорговцев Красной Точки, освободил от обезволивающего
Ноги под молодой женщиной пошатнулись, но она не позволила себе упасть, чтобы не дразнить бавалохо зрелищем своей слабости.
— Я готова, — твердо сказала она.
Светящиеся папоротники, куда более крупные, чем в провале, давали свет — довольно ровный, но не позволявший разглядеть границ огромной пещеры. Бледные и пузатые колонны сталагмитов, острые кончики сталактитов, исковерканные очертания стен придавали всему ансамблю странный вычурный вид.
Рев подземного потока оглушал. Бавалохо молча собрались вокруг Камня Жизни — каменного возвышения в форме вульвы, на котором покоилась полностью обнаженная Йелль. Перед тем, как поднять ее на камень, две женщины сначала покрыли ее зловонной мазью, которая отемнила белизну ее кожи, и она выглядела издали как главный персонаж похоронной церемонии. Джулианский кориндон приобрел отчетливо черный оттенок.
Чьи-то руки схватились за стихарь Афикит, и она на шаг отступила.
— Не мешайте им, — вмешался миссионер. — У тропиков считается, что одежда — помеха для растений. Не пугайтесь: на оккультные церемонии в Бавало пристойность звать не принято.
И Афикит прекратила артачиться и дала себя раздеть. Женщины увлекли ее к подножию Камня Жизни и стали, методично черпая из огромной раковины, обмазывать ее кожу той же пахучей мазью, что и Йелль. От прохлады пещеры и вязкой субстанции Афикит пробирал озноб. Она не противилась, когда женские руки пробрались между ее бедер и сосредоточились на складках ее малых губ. Время от времени женщины приостанавливали работу, энергично оглядывали ее и произносили несколько слов на своем певучем языке. Они нанесли ей мазь на шею, на лицо, на макушку. Их пальцы задерживались в ее волосах, которые их явно зачаровывали своей податливостью, гладкостью и золотым отливом. Покончив со своим делом, женщины отошли и оставили ее у камня одну. Подсыхая, вещество затвердело и образовало твердую корку, которая не располагала к движениям. Поначалу Афикит не чувствовала ничего, кроме некоторого дискомфорта, но затем по ее тазу разошелся сильный жар, разлился по всему телу, и в череп, грудь, живот вонзились пылающие шипы. Боль была такой острой, что под сиракузянкой подкосились ноги, и она упала на землю. Сквозь капли слез на ресницах она мельком увидела коричневые силуэты тропиков. Они начали с идеальной синхронностью раскачиваться из стороны в сторону и бормотать нараспев набор звуков, перекрывающий рокот потока. Среди туземцев она заметила более высокий и светлый силуэт миссионера — раздевшись, он пел и раскачивался в такт со своей паствой Бавало. Сан-Франциско и Феникс, обнявшись, стояли немного поодаль, возле грузного желтеющего сталагмита.
Афикит повертелась, пытаясь облегчить боль, но только расцарапала себе спину, плечи и ягодицы. Она чувствовала себя так, словно погрузилась в поток расплавленной лавы. Женщине захотелось узнать, как переносит этот ужасающий жар Йелль (ей пришло в голову, что точно такие же страдания терпят истязаемые на огненных крестах крейциан), и подняла глаза к вершине Камня Жизни. Увидев на месте дочери скелет, она испустила долгий вой.
Тропики раскачивались все быстрее и быстрее, не теряя слаженности своих движений, и их глухое синкопированное пение заглушало шум потока. Афикит охватила убийственная ярость, поднявшаяся из самых глубин: от ее дочери, от ее маленького чуда, остались только побелевшие уже кости, кольцо муффиев Церкви, да несколько золотых прядей волос. Эти ужасные тропики и их миссионер, эти пожиратели человеческой плоти, они отравили ее своими настоями из трав. Она забыла о боли, ухватила камень с острой кромкой, встала и заорала на стоявших в передних рядах жителей деревни. Они не расступились, они продолжали петь, ритмично покачиваясь. Изо всех сил Афикит ударила камнем в лоб какую-то женщину. Потрясенная тропикале, тем не менее, не дрогнула; тыльной стороной ладони она спокойно отерла карминовую струйку, сочившуюся из раны.
Обезумев от гнева, Афикит ударила ее еще и еще, пока та не согнулась, пока не свалилась. Она поняла, что впервые в жизни на кого-то подняла руку и, как ни странно, не почувствовала раскаяния. Ей показалось, что тропики стягиваются к ней, словно стая свирепых зверей. Обеспокоенная Афикит огляделась в поисках Сан-Франциско и Феникс, но обоих жерзалемян на том месте, где они стояли несколько минут назад, больше не было. Что касается Эктуса Бара, то от него ожидать помощи было нечего: его закатившиеся глаза, дерганые движения тела, пена изо рта показывали, что он под властью коллективного гипноза бавалохо.
Кожу Афикит внезапно охватил жгучий, яростный зуд.
Она отпустила камень, неистово завозила руками по своему телу, как будто пытаясь выдрать гложущий ее огонь, но эти касания не то что не умерили боли, но лишь разожгли жжение. Она рухнула, скукожившись на полу словно облизанный пламенем листок бумаги. Казалось, она разбирала слова песни тропиков из глубин колодца своего страдания:«Жизнь восторжествует, жизнь восторжествует, жизнь восторжествует во всех своих обличьях, отпразднуем торжество жизни…»
Она потеряла сознание.
Когда она открывает глаза, над ней склоняется Тиксу. Он улыбается ей в приглушенном свете люминесцентных папоротников. Он не изменился за эти три года, ей даже кажется, что он помолодел. Его кожа приобрела сероватый оттенок, напоминающий корпуса древних кораблей. Она расправляет грудь, протягивает руку, чтобы погладить его по лицу, но его улыбка становится жестче, превращается в ухмылку, и он ускользает. Ее трясет от холода, она хочет, чтобы он лег на нее сверху, укрыл своим теплом, но он окутан невидимой глыбой льда. В его серо-голубых глазах блестит зловещий свет. Доли секунды она чувствует себя стоящей перед скаитом Инквизиции.
Это не тот Тиксу, которого она знала. Она вспоминает полного доброты мужчину, человека, чью энергию она вбирала, чьим теплом согревалась, заботливого любовника, жизнерадостного спутника, вечного ребенка, теперь же она стоит лицом к лицу с выхолощенной сущностью, лишенной человечности. «С пустотным сердцем под обликом человека», — сказала Йелль.
Йелль.
Афикит обратилась к Камню Жизни, и смогла различить только закругленную зернистую верхушку минеральной вульвы. Скелет, джулианский кориндон, золотые волосы исчезли. Она оглядела весь грот, не увидев ни тропиков, ни миссионера, ни Сан-Франциско, ни Феникс; она осталась наедине с Тиксу. С человеческим подобием Тиксу. Афикит больше не мучилась, она чувствовала только бесконечную усталость, тяжесть в разбитых конечностях, легчайшую дрожь во впадине меж малых губ, затаившуюся тошноту, смутное желание лечь и погрузиться в забвение сна.
Она все еще слышала праздничную песнь, царящую над рокотом потока:
«Жизнь восторжествует, жизнь восторжествует, отпразднуем торжество жизни…»
Слова песни раздражали. Она не хотела жить. Гипонерос превратил Тиксу в машину. Она связывает в уме окутывающую его пустоту и внезапный распад скаитов.
Он был — Гипонерос. Отныне она уверилась, что все скаиты покинули человеческие миры, чтобы собраться в теле человека, которого она любила. Его разрушительная сила превосходила всякое понимание. Настоящий Тиксу умер, Йелль умерла, ей всего лишь осталось дать умереть себе самой. Судьба, подобно жестоким пальцам, обрывающим лепестки цветка один за другим, постепенно лишила ее смысла жизни.
Она взглянула на Тиксу в последний раз, пытаясь обнаружить в его глазах хоть крошечный след человечности. Он улыбнулся механической, машинной улыбкой, которая больше походила на ухмылку хищника, чем на ободряющий привет. Она потерпела окончательную неудачу. Афикит встала, взобралась на Камень Жизни, легла на него, закрыла глаза и стала ожидать, когда придет в ее поисках смерть.
Такая судьба? Да неужели? Кто за нее решил?
Именно в этот самый момент она могла выбирать. Участь, судьба — всего лишь удобные отговорки для тех, кто пасовал перед жизнью. Она повторяла поведение собственного отца, Шри Алексу — тот погрузился в искусство флористики, чтобы забыть о своей жене. Она закрепила поражение трех последних мастеров индисской науки: поражение Шри Алексу, который отрекся от себя из-за воспоминаний об исчезнувшей женщине, поражение Шри Митсу, который поддался неподобающим влечениям, поражение махди Секорама, которому не удалось сохранить чистоту абсуратского учения. Она нашла убежище в любви Тиксу, как огненная гусеница во чреве космины, как сущий паразит. Что она дала ему в ответ? Йелль? Это был их взаимный подарок друг другу. Счастье? Она не была способна на счастье. Слова Эктуса Бара в медкомнате миссии уязвили ее, потому что впрямь отражали истинную правду, горькую правду, грозную правду: он ушел, потому что жажда жизни оставила ее. У него, конечно, был выбор, как и у всех, но любовь сильная, непоколебимая, лучезарная привела бы его к другим решениям, на другие дороги. Афикит не любила его, она через него любила себя; но его его здесь больше не было, чтобы послужить ей зеркалом, и тогда единственным выходом ей показалась смерть. «Желание касается только вас», — так сказал миссионер. Желала ли она любить саму себя? Для чего она жила? Хотела ли искренне она стать той сияющей царственной звездой, которая одарила бы энергией вращающиеся вокруг нее миры, которая одарила бы Йелль истинной нежностью?
Во внутреннем безмолвии Афикит эхом отозвалась приглушенная вибрация. Это сообщила о своем присутствии антра, звук жизни, и вновь связала женщину с хором творения. Она опять была искрой среди искр, звездой среди звезд.
Она открыла глаза. Стоящий у подножия камня Тиксу недвижно разглядывал ее, словно выжидал, пока она примет решение. Она подарит ему человеческую любовь, она полюбит его так сильно, что вырвет его из лап Гипонероса, как он вырвал ее из лап работорговцев. Он снова станет свободным, независимым созданием, спустившимся из света. На его лице не отразилось эмоций, но Афикит показалось, что она увидела в его глазах огонек понимания. Он внезапно растаял в полумраке пещеры, который едва-едва нарушал свет люминесцирующих папоротников.