Цитадель
Шрифт:
Одно ясно - никому нельзя доверять до конца, и менее всего нынешним друзьям-союзникам.
В комнату вбежал запыхавшийся человек в черном, очень пыльном балахоне.
– Фландо?
– удивился граф.
– Да, мессир, это я.
– Что ты делаешь здесь, бездельник! ?
– Час назад к нам прискакал какой-то итальянец я сообщил, что великий провизор предлагает нашей турме переместиться к заброшенным воротам.
– Почему вы его не повесили?
– Он знал условный сигнал.
Граф Раймунд выругался.
– Запомни Фландо, пока я жив, мои войска будут перемещаться только по моему приказу.
– Но...
–
Черный балахон кивнул и попятился.
Граф, все еще раздраженно скалясь, подошел к окошку за которым садилось огромное лихорадочно-красное солнце. Сушь. Две недели истребительная жара и ни капли дождя. Над городом кружила мельчайшая, неощутимая кожей пыль. Ее как бы поднимало над крышами города, скопившееся под ними напряжение.
"Пора", - подумал Раймунд. Пора ехать во дворец, пора начинать действовать. Граф подошел к небольшому сундуку обитому железными полосами, повернул ключ в замке, поднял крышку, достал два кошелька из белой кожи, наполненных константинопольскими цехинами. Вполне может статься, что потребуются деньги. Королевская казна пуста, как говорит Д'Амьен. Не его ли стараниями, кстати? А может все же оставить цехины здесь, под охраною?
Раймунд на некоторое время задержался в сидячем положении перед своим сундуком, взвешивая в руке белые кошельки, а также все за и против того, брать ему их с собою или нет. Ему не суждено было решить эту не слишком философскую проблему. Сзади раздался едва уловимый шорох, метнулась со стороны окна мгновенная тень, и в затылок одного из самых славных, сильных, мужественных и богатых людей Палестины вонзился золотой кинжал.
Шевалье не дал графу упасть на спину и тем самым смазать картину преступления, он уложил его лицом вниз. Развязал один из белых кошельков и высыпал его содержимое на спину поверженному, чтобы не возникло никаких сомнений относительно мотивов убийства. Не ограбление.
Проделано все было очень быстро и бесшумно. Старая сноровка восстанавливается быстро. Когда в комнату вбежал оруженосец с известием, что лошади оседланы, он застал только что описанную картину, за вычетом актера, сыгравшего роль ассасина.
– И на что вы теперь рассчитываете де Созе?
– ехидно спросил великий провизор, барабаня пальцами левой руки по столу.
– Не знаю, мессир, - подавленным голосом отвечал рыцарь, - может быть на христианское снисхождение.
Лицо Д'Амьена исказила судорога.
– Снисхождение? Вы сказали снисхождение?!
– Да, мессир. Вы велели нам убить Рено из Шатильона, мы честно пытались это сделать. Двое погибли, я изувечен, - де Созе поднял правую руку и из рукава показалась то, что осталось от кисти. Было видно, что эта демонстрация доставляет рыцарю боль.
– Мне кажется, что сослуженная нами служба стоит трехсот бизантов.
– Вы должны были не попытаться убить Рено, а убить его. Надо было подумать головою, раз плохо работают руки.
– Мессир...
– Нет, нет и нет, я не считаю, что долг уплачен. Меня не интересует количество пролитой вами крови. Я знаю только, что Рено жив и приятно проводит время в объятиях красавицы Изабеллы.
– Всегда считалось, что орден госпитальеров собирает деньги с богатых, чтобы лечить нищих, но теперь меня мучит вопрос, куда сей достославный орден девает деньги, которые он выжимает из нищих?
Д'Амьен брезгливо поморщился.
– Неуместное острословие сгубило много людей, и вы, дорогой де Созе, по всей вероятности, присоединитесь
к этим господам.– Так или иначе, денег у меня нет, - усмехнулся рыцарь.
– Зря вы думаете, что я этого не знаю, и зря вы надеетесь, что отсюда отправитесь в долговую тюрьму, где вас смогут подкармливать ваши наваррские друзья. Нет.
Де Созе побледнел.
– У ордена госпитальеров, вечно пекущегося, по вашему тонкому замечанию, о споспешествовании болящим нищим, есть неподалеку от Тивериадского озера соляные копи, дающие нам небольшую толику необходимых нам средств. Вот туда вы отправитесь отрабатывать не только свой собственный долг, но и те деньги, что должны остались ордену ваши друзья, столь благоразумно и своевременно ушедшие из жизни. Увести.
Последнее слово было обращено к двум вооруженным людям, стоявшим у дверей. Когда де Созе уволокли вместе с его проклятиями в адрес "святош-кровопийц", Д'Амьен откинулся на высокую спинку кресла. Набранная из полудрагоценных камней планка, приятно холодила затылок. Граф был недоволен собой. Сорвался, все-таки сорвался. Негодяи и ослы! Втроем не смогли прирезать одного бабника. Теперь уже поздно. Правда говорят, что Изабелла девица - хотя какая она теперь девица!
– благоразумная и преамбициозная. Очень уж она хочет стать королевой, и не может не понимать, что роковой Рено не приобретение, а препятствие на ее пути к короне. Наверное хорош в постели, но совершенно невозможен на троне. Говорят, что Шатильоны родня бургундским герцогам. Н-да. А Лузиньян настолько благоразумен, что может быть, согласится закрыть глаза, а главное уши, на юношеские прегрешения Изабеллы. Может статься, что здесь нет еще окончательного поражения. И вообще, об этом - потом. Это терпит.
Комната, в которой сидел Д'Амьен, примыкала к королевской спальне с одной стороны и к тронной зале с другой. Великий провизор выбрал ее здешней своей резиденцией за удобство: и тихо, толстенные стены, и до всего близко.
Доложили, что прибыл Савари.
– А где патриарх?
– Его святейшество и господин маркиз сейчас на первом этаже, - доложил Султье, бывший секретарь короля, теперь охотно обслуживавший своего истинного хозяина.
– Что они там делают?
– Выбирают, я думаю, покои, где бы они могли остановиться. Ведь может быть придется провести здесь не один...
– А граф Раймунд?
– Его ждут.
– Как только он появится, тут же известите меня.
Султье поклонился.
– А теперь пригласите Савари.
Д'Амьен с первого взгляда определил, что старый болтун несколько не в себе.
– Только без предисловий, Савари, сразу суть дела, какой бы дрянной она не была.
– Я в ужасе.
– Я же сказал - суть!
– Сегодня я обнаружил под подушкой свиток с песнями некоего Гирнаута де Борнеля.
– Песнями?!
– Вот послушайте.
"Друг милый Аламанда, как в тумане
Я обращаюсь к вам, узнав о плане
Сеньоры Вашей, что меня тираня,
Жила и вот сейчас стоит на грани..."
или вот:
"Все время хочет мой язык
Потрогать заболевший зуб,
А сердце просится в цветник,
Взор тянет в поле вешних куп,
Слух в томном сладострастье..."
– Хватит, Савари! Я все понял, наша прекраснодушная дурочка хлебнула из отравленного источника.
– Я провел следствие, мессир, вы же знаете, как я педантичен, но пока даже мне не удалось установить, где находится брешь, через которую...