Цитадель

Но если оставался он, то не нужен был я. Для меня кончалось то немногое, что у меня было: Ховард, Бенджи, Анна. Будто все эти годы я занимал его место.

И, конечно, все и кончилось, когда я в него выстрелил.

Дэнни упал навзничь (акт восьмой), раскинув руки, словно пытаясь поймать что-то огромное, летящее к нему с неба. Он упал прямо в бассейн, и черная вода сомкнулась над ним. Ховард прыгнул следом и успел ухватиться за него обеими руками. Но мертвые тяжелее живых, и Дэнни продолжал тонуть. Какое-то время они опускались вместе. Ховард вцепился в Дэнни, пытаясь вытянуть его наверх, но в конце концов ему пришлось выбирать — разжать руки или идти ко дну в обнимку с трупом.

Глаза Дэнни все еще были открыты. Сначала он ничего не видел. Было темно и вязко, он опускался все ниже и ниже, но вот его ботинки коснулись твердой поверхности, и он понял, что это лестница, которая начинается у края бассейна, на уровне дна, и ведет дальше вниз. Он встал и начал спускаться. То ли глаза уже привыкли, то ли вода стала чище, но в ее толще начало что-то просматриваться: голубой шланг, из которого он вместе с папой поливает кусты около гаража; диванчик у окна в гостиной, где так уютно сидеть и листать комиксы; картинка, которую он сам нарисовал, прилепленная скотчем к кухонной двери; полка над розовым унитазом, на ней мыльница-ракушка с кусочком розового мыла; занавеска для ванной с полосатыми пчелками; тренер по футболу, который сморкается на землю, без носового платка; любимый тети-Эммин салат из кислых яблок; первая снятая квартира на Элизабет-стрит, вся в персидских коврах и кошачьей шерсти; девушка на роликах в Нижнем Ист-Сайде, которую он пытается догнать; ведерко с золотистым попкорном; метель в Нью-Йорке; голубь, свивший гнездо на кондиционере за окном; кресло в парикмахерской; такси, тормозящее у обочины; закат между двумя домами, — и еще, и еще, целая галерея предметов, воспоминаний и сценок, в каждой из которых он, Дэнни, и он плывет сквозь них, прикасаясь к ним. Все они остались на своих местах, ничто не исчезло. Ничто не исчезает.И одновременно Дэнни видел самого себя, как можно видеть себя лишь после смерти или если взлететь страшно высоко, оставив тело внизу: тело взрослого мужчины под черной водой.

Ступеньки вели дальше и дальше вниз. Вода уже заполнила уши, глаза, легкие. Наконец, когда до расплавленного ядра земли оставалось совсем немного, лестница кончилась. Дэнни поднял голову и различил высоко наверху бассейн — кругляшок голубого неба размером с монетку. Потом он посмотрел прямо перед собой и увидел дверь (акт девятый). Он вошел в длинный белый коридор. Вода кончилась. Стены по обе стороны были гладкие: ни окон, ни дверей, ничего. Только в дальнем конце светился какой-то серо-голубой прямоугольник — наверно, еще одна дверь, решил Дэнни и направился к ней. Идти пришлось долго, и лишь подойдя к прямоугольнику почти вплотную, он увидел, что это не дверь, а окно. Стекло было мутное, пыльное, а может, просто кривое, так что за ним ничего нельзя было разглядеть. Но когда он подошел к окну и положил на него ладонь, оно вдруг прояснилось (акт десятый). И через стекло я увидел его. А он меня.

Откуда ты взялся? — спросил я.

Дэнни улыбнулся.

А ты надеялся от меня избавиться? — спросил он.

Разве жизнь тебя не научила? Что больше всего хочешь забыть, то будет преследовать тебя всегда, сказал он.

Приступим, сказал он и рассмеялся. Считай, что преследование началось.

Мы с тобой неразлучимы, сказал он. Мы ведь близнецы.

Надеюсь, ты любишь писать, сказал он.

Потом он наклонился к самому стеклу и дальше стал шептать мне на ухо.

На нижней койке подо мной лежал Дэвис со своим оранжевым радио. Глаза его были закрыты. Он вращал регуляторы и вслушивался.

Глава шестнадцатая

Рукопись Рея приходит ко мне в большом коричневом конверте с местным штемпелем, без обратного адреса. В конверте я нахожу повесть про замок, часть которой мне уже знакома, и еще страниц сорок, исписанных от руки, их я раньше не видела. Читаю всю ночь под ровный гул автострады. Этот гул тут слышен везде и всегда, но ночью слышнее: по ночам из штата в штат перегоняют грузовые машины. Он разносится далеко, как морской прибой. Точнее, мне кажется, что прибой разносился бы так же, если бы у нас тут было море. Но его нет.

Я не плачу над прочитанным, не могу. Было время, когда слезы из меня лились и лились. Но они давно вылились. Или высохли.

Заканчиваю читать на рассвете. В доме тихо. Девочки еще спят. Сета нет, где он — понятия не имею. Я знаю, что я должна сделать. Иду на кухню, беру там большой зеленый пакет для мусора и столовую ложку. Тихо отпираю дверь, выскальзываю из дома. Выровняв стопку листов о крыльцо — две бетонные ступеньки, — опускаю рукопись на дно мусорного пакета, обматываю сверху оставшимся полиэтиленом. Потом отхожу в сторону от дома, считая шаги, как считал бы Рей: тридцать пять шагов, влево от крыльца. Сажусь и начинаю ковырять ложкой землю. Сверху плотная корка, но дальше земля мягкая, рыхлая. Я тороплюсь, скоро должны проснуться девочки. Яма готова. Кладу сверток на дно, засыпаю землей. Получается горка, и я утаптываю ее ногой. Оглядываю себя. Руки черные, будто я всю ночь рыла могилы. Из-за холма уже показалось солнце, но я успела, от этого мне спокойно и легко. Теперь мои сокровища спрятаны в надежном месте: повесть, и в ней я — учительница, бросившая своего мужа. Принцесса.

А заодно спрятаны все улики. Понятно, что хранить у себя записи заключенного, только что бежавшего из тюрьмы, противозаконно.

Я возвращаюсь к крыльцу и опускаюсь на ступеньку — выкурить сигарету и полюбоваться рассветом. По дороге движется какая-то точка, и мои глаза видят ее, но до сознания не сразу доходит, что это. Когда я узнаю Сета, внутри у меня все скручивается в тугой узел: где фургон? Что он с ним сделал?

Я выпускаю из вольера собак, они несутся прямиком к зарытой рукописи. Но я бросаю в сторону красный мячик, и собаки сворачивают на ходу и несутся за мячиком.

Сет подходит к крыльцу. Он еле волочит ноги — кажется, вот-вот упадет. Он два дня где-то пропадал, и так всякий раз, когда его бригада заканчивает очередную работу. Он щупловат для строителя, а без зубных протезов вообще похож на дряхлого старика — ни единого зуба во рту. Теперь даже странно вспоминать, что когда-то он был рок-звездой. Не местного значения, а настоящей звездой, его знали во многих штатах. На сцене он снимал рубашку, чтобы девушки плескали в него пивом и любовались, как оно стекает по его груди.

Он глядит на меня пустыми глазами.

— Где фургон? — спрашиваю я.

— Шина лопнула на Восемьдесят пятом шоссе. — Видно, что он сейчас отключится. Или умрет, не важно.

— Девочки еще спят, — говорю я. — Иди в дом.

И он идет, потому что это единственное, что нас с ним еще связывает: мы любим наших девочек. Это, конечно, не то же, что любить друг друга, но лучше, чем ничего.

В этот же день в колледже меня отыскивают двое полицейских. Один из них — Пит Кониг, я помню его со школы. Но с тех пор, как на школьном балу мы с ним целовались взасос, он сильно раздался вширь. Питу жарко, он обливается потом в своей полицейской форме. А у его напарника, сержанта Руфуса, вид такой, точно у него прихватило живот. Когда я выхожу из своего отсека и иду им навстречу, вся приемная комиссия замирает и ждет, что будет.

— Пит, — говорю я. — У меня обед через двадцать минут. Вы не могли бы немного подождать?

— Ну ничего себе! — Напарник возмущен, будто я прошу его постирать мне нижнее белье. Но Пит говорит, нет проблем, они пока посидят в кафе.

Я нахожу их за моим любимым выносным столиком под деревьями. Сегодня сказочный весенний день, кругом все зеленеет и распускается. Слышно, как по автостраде проносятся машины — до нее отсюда можно мячик добросить, если постараться.

— Ты обедать разве не будешь? — спрашивает меня Пит.

— Не люблю есть одна.

Я сажусь и закуриваю сигарету.

— Если я правильно понял, — говорит Пит, — ты знакома с одним из бежавших заключенных. Реймонд Майкл Доббс, помнишь такого?

— Он ходил на мои уроки словесности.

— Вот-вот. И на эти же уроки ходил еще один, который пырнул его ножом.

— Да. Томас Харрингтон. Кажется, его потом перевели в тюрьму строгого режима.