Цивилизация Древнего Рима

Известно высказывание Платона о том, что любовь есть не что иное, как потребность человека запечатлеться в красоте. Оно свидетельствует о том, что личная духовная потребность как основная причина и цель любой человеческой деятельности появилась у афинян V века до н. э. Но Рим не защищается от смерти красотой, он намеревается продлить существование благодаря мужеству и, более того, славе. Для римлянина ничего не было важнее хорошей репутации при жизни и славы, заслуженной доблестью, после смерти. Могила для него была не только местом упокоения, где его останки находили «покой земли», где дремали его manes, которые ежегодно пробуждались от ритуальных приношений; могила была памятником, знаком, адресованным живым и увековечивающим память о его деяниях. Именно по этой причине многочисленные могилы теснились около городских ворот и вдоль пригородных дорог: чем больше прохожих прочитает надгробную надпись, произнеся, пусть второпях, имя покойного, тем больше тот будет удовлетворен, что увековечен «устами людей». По этой же причине могилы украшались статуями и бюстами, это искусство нередко было грубоватым, строгим, не заботившимся об идеализации моделей, но вполне способным в камне фиксировать черты усопшего.

Забота о славе и надежда на вечную память о себе — это, несомненно, реванш человека, который при жизни принуждался тысячью разных способов обществом, в котором он жил: как должностное лицо он был обязан прекратить свою деятельность через год; военачальник, не успевший добиться решающей победы на поле брани за время командования, вынужден был передавать преемнику не только командование, но и шанс пожинать лавры. Только в смерти он наконец становился самим собой, а его жизнь оказывалась примером в той степени, в какой она соответствовала дисциплине во всех ее формах — virtus, pietas и fides.

* * *

Эта первооснова римской морали сохранит свою прочность до самого конца; она окажет сопротивление любым посягательствам критиков. Больше того, она приспособит философские учения и по-своему обогатит их, несмотря на все принципиальные разногласия.

Когда во II веке до н. э. Рим открылся для греческой философской мысли, римская gravitas [118] инстинктивно сделала свой выбор между учениями. Поскольку эпикурейцы [119] (несмотря на строжайший аскетизм своей жизни) были для многих римлян подозрительны, так как усматривали высшее благо в наслаждении, стоики [120] встретили хороший прием. Их учение, казалось, возникло именно для того, чтобы оправдывать суть интуитивной нравственности римлян. Не используя поначалу ухищрений всесторонних доказательств, они приняли основную идею стоиков: основанием нравственности является соответствие природе, то есть тому, что наилучшим образом соотносится с собственной природой человека, как и с порядком, установленным для материального и божественного мира, а следовательно, и для Рима. Задача человека состоит в том, чтобы стараться осмыслить этот всеобщий порядок и его придерживаться. Первые стоики главным образом подчеркивали достоинства созерцательной жизни, теоретического знания, первоначально диалектического, а затем и научного, которое ведет к истине и через нее к божественной мысли, однако римлян привлекал, прежде всего, приоритет нравственных добродетелей, присущих активной жизни: самообладание, умеренность, справедливость, мужество, — которые греческие последователи стоицизма считали главными добродетелями мудрецов. Панетий, знаменитый популяризатор стоицизма, в Риме во второй половине II века до н. э. умело наставлял своих слушателей. Он использовал сравнение, ставшее знаменитым, которое хорошо раскрывает смысл его теории. Добродетель, утверждал он, едина, но она содержит в себе различные аспекты, по примеру того, как мишень разделена на секторы различных цветов. Если целятся в мишень и если в нее попадают, то неважно, какого именно сектора коснется стрела, стрелок все равно выигрывает. Так возвышается традиционный идеал римлян — virtus. Но учение Панетия имело еще более важные последствия, чем гарантия чистой совести сторонникам традиционной римской добродетели. Он раздвинул древние национальные представления, и главным образом ему (а также его прямым и косвенным ученикам, среди которых был Цицерон) принадлежит честь открыть путь для восприятия Римом гуманистических идей. Римляне оказались более восприимчивы к греческим теориям благодаря своеобразному моральному поручительству, которое они увидели в стоицизме, и они приняли ее не колеблясь, говоря себе, что, в конце концов, их собственная ошибка состояла в том, что они до сих пор не размышляли, поскольку были заняты тем, что завоевывали мир.

118

Gravitas — здесь: строгость, суровость. (Примеч. ред.)

119

Эпикурейцы — последователи материалистического направления в древнегреческой и римской философии, названного по имени его основателя Эпикура. Целью философии Эпикур считал обеспечение безмятежности духа, свободы от страха перед смертью и явлениями природы. В основе этики Эпикура лежало понятие о наслаждении как отсутствии страданий, лучшим средством избегнуть страданий он считал самоустранение от тревог и опасностей, от общественных и государственных дел. (Примеч. ред.)

120

Стоики — последователи стоицизма, древнегреческой философской школы, получившей название от портика (сгтоа) в Афинах, где она была основана Зеноном (ок. 300 до н. э.). Стоики полагали, в частности, что конечная цель жизни человека, счастье, определяется как жизнь согласно природе, логосу. Только такая жизнь добродетельна. Добродетель определяется как разумение и знание о добре и зле; все остальное считается безразличным, так как может содействовать и добру и злу. (Примеч. ред.)

Таким образом, приблизительно с I века до н. э. в Риме формировалась гуманистическая концепция, которая для нас неразрывно связана с литературой и философией Античности. Греческая философия стоиков сама по себе не смогла бы выработать идеал, столь доступный для понимания разных людей. Римляне видели в ней противоречия, а ее эстетические категории и идея свободы (греческие мыслители уже с Сократа стремились отходить от идеи полиса) могли бы ввести в соблазн отдельных людей, но ей недоставало живого чувства, возможности иметь непосредственную связь с живой политикой и обществом. Провалу платонической республики победоносно противостоял римский принципат, опирающийся на стоицизм, который во времена Антонинов утвердит мир во всем мире.

Стоицизм распространился в благоприятный момент. После окончания Второй Пунической войны постепенно ослаблялись коллективные обязательные правила. Исключительные опасности, которым подверглось государство, привели к тому, что стали искать столь же исключительные меры для его спасения, и появляется Сципион Африканский Старший, призванный навести порядок в Испании, он был в том возрасте, когда при обычных обстоятельствах он мог бы только занимать низшие магистратуры. Успехи Сципиона возвысили его над остальными сенаторами, его стали почитать чуть ли не божеством, и он поддерживал свой престиж, выдавая себя за лицо, приближенное к Юпитеру, проводил долгие часы в одиночестве в храме этого бога. После окончательной победы Сципион уже не мог, как и множество других людей до него, вернуться к положению рядового члена общества. Его мощная личность продолжала играть важную роль в римской политической жизни вплоть до того дня, когда уравнительной политикой, которую представлял «обыватель» Катон, после его многочисленных попыток добиться успеха он все же был изгнан из Рима и вынужден был уединенно жить в Литерне, в ссылке, где мог только ворчать. Торжество Катона и всего того, что он представлял, оказалась эфемерным. Для окончательного завоевания мира появились другие герои. Пока сохранялась возможность направлять к далеким полям сражений это изобилие полководцев, традиционный режим мог сохраниться, однако наступило время, когда все чаще происходят мятежи внутри римского государства: выступление Гракхов, предпринятое во имя humanitas, ради того чтобы предоставить италийцам и римскому плебсу средства к существованию, которые у них оспаривала сенаторская олигархия. Это был и мятеж честолюбцев, которые не удовлетворялись тем, чтобы оставаться лишь винтиком при очередных выборах, и намеревались занять более высокое положение, пытаясь изменить законы. После мятежных трибунов появился «спаситель» Марий, который незаконно оставался консулом на протяжении многих лет, вплоть до времени, когда другой честолюбец, Сулла, присвоил себе диктаторскую власть, чуть не став царем, но внезапно изменил политику и восстановил господство сената. Спустя двадцать лет чуть не разразился новый кризис, в котором и погибла республика. После победы Цезари, а может быть, и гораздо позже, после его гибели, казалось, что Риму суждено стать добычей любого искателя приключений, который мог бы взять власть в свои руки. Именно тогда, в период гражданских войн, сформировалась политическая доктрина, которая должна была принести спасение.

Уже в период последних лет существования республики появилась концепция государства, согласно которой власть должна была осуществляться не консулами, избиравшимися ежегодно, полномочия которых не могли продлеваться, но обладающим властью «первым гражданином» (princeps). Он обязан был регулировать положение дел в государстве, защищать все сословия, должен был обладать предназначенной для этой роли силой, властью, заслугами, а также тем неопределимым качеством, которое наделяет человека удачей и явной защитой божества. Последователи стоицизма уверяли, что такой режим возможен при условии, если избранный «защитник» является мудрецом. Склоняясь к аристократизму в своей теории, они утверждали неравенство разума de facto, если не de jure. Толпе невежд (indocti) и дураков (stulti), которые не способны к рациональным суждениям, они противопоставляли избранных представителей элиты, которые единственно оказывались обладателями подлинного разума, и только они были способны задумывать и осуществлять добро, потому что только они способны осмыслить мировой порядок во всей его сложности.

Многие политические и религиозные реформы Августа соответствуют этой концепции исключительного человека, которого божество наделяет особой миссией и который озабочен тем, чтобы сохранить равновесие. Равновесию, гармонии ежедневно угрожают разного рода излишества. Именно ради этого Август старался вернуть древние нравственные ценности, ограничивать роскошь, подавая личный пример простоты, восстановить авторитет брака, которому угрожали и всеобщее безнравственное поведение, и широко распространившаяся практика развода, возвратить почитание забытых старинных культов и покровительствовал Вергилию, который воспевал святость деревенской жизни, убежище чистоты и простоты. Принципат Августа реализовался как попытка возвращения к прошлому, которую всеми средствами старались объяснить, что все это делается, поскольку именно в прошлом находились истоки исключительного инстинкта и счастливой судьбы римлян.

Господствующую роль сенаторов, последователей стоицизма, в течение неспокойного I века н. э. хорошо демонстрирует тесная связь между этой философией, преимущественно ставшей выражением римской духовной жизни, и принципатом Августа. Каждый раз, когда императоры отклоняются от политической линии Августа, оппозиция стоиков активизируется; напротив, принцепсы опирались на эту часть сената, если следовали принципам Августа. Когда в начале своего господства Нерон твердо заявил о своем желании порвать с административной деятельностью Клавдия и управлять согласно максимам основателя империи, он нашел в сенате своих сторонников. Со своей стороны Сенека, который фактически осуществлял власть от имени молодого императора и также принадлежал к стоикам, показался всем гарантом его искренности. Таким образом, первые пять лет царствования Нерона протекали в атмосфере согласия и надежного сотрудничества. Но этот негласный договор был прерван, когда Сенека оказался в полуопале, а Нерон позволил себе управлять как восточный деспот. Заговор Пизона образовался не столько против Нерона (сам Пизон был избран руководителем только по причине древности его знатного рода), сколько против Сенеки, который почитался как один из самых мудрых людей своего времени.

Несколькими годами позже Гальба, один из череды императоров, которые следовали друг за другом после падения тирана, попытался восстанавливать это господство добродетели, которое казалось характерным для принципата Августа. Попытка была прервана мятежом и вмешательством армий, находившихся на Рейне и Востоке, но она будет возобновлена после падения Домициана, когда снова возникли условия вроде тех, что спровоцировали революцию в 68 году н. э. Правление Антонинов сопровождается триумфом этой монархии, освещенной стоицистским вдохновением, где, вопреки всем революциям, выживает старый римский дух.

Несмотря на все недостатки и даже пороки, на трусость, попустительство по отношению к императорам (но что делать против властелина, который только один располагает силой?), в эпоху империи сенат внес свой вклад в поддержание древних нравственных ценностей. Когда старая римская аристократия исчезла, провинциальная элита, которая ее заменила, стремилась сохранить этот вечный идеал, который для нее был неотделим от Рима. Во времена Домициана и Траяна «выскочки» Плиний Младший и Тацит, оба выходцы из цизальпийской Галлии (несомненно, первый происходит именно оттуда, относительно второго это только предположение), были более ревностными сторонниками традиции, чем последние представители семей, знаменитых со времен Ганнибала. Без сомнения, их чувство родилось из восхищения римским прошлым, из традиций их родных небольших провинциальных городков, которые часто восхищались идеальным соседом — Римом, и оно подпитывалось образованием, полученным у риторов и философов. Когда они были молодыми людьми, то восхваляли в своих речах добродетели Фабриция [121] Фабия Кунктатора, Сципиона, они клеймили позором Гракхов, обвиняли Катилину. Старинные нравственные ценности внушались им со школы, и образование, которое давали философы, подтвердило в принципе то, что они были приучены рассматривать как естественный идеал человека. Образование, разумеется, было одним из факторов, которые более всего внесли свой вклад в сохранение традиционного римского духа. Обращаясь главным образом к детям «просвещенных» классов, оно формировало будущих наместников провинций, крупных администраторов, военачальников, судей, всех, кто должен когда-нибудь войти в сенат, чтобы представлять элиту империи. Сенаторы, на которых повлияли Тит Ливий, Вергилий, соединяли в себе традиционный римский идеал с эллинской духовностью и не могли не выразить в поступках (в государственной деятельности — где бы они ни были) этот просвещенный гуманизм, который постепенно освободился от старинных предрассудков, присущих Вечному городу, и этот гуманизм сохранялся навеки вплоть до нашего времени. Для этой элиты римского гуманизма важнейшей целью были мудрость, внутреннее совершенство, которое включало в себя великие добродетели: справедливость, энергию, мужество перед лицом смерти [122] , — и нет недостатка в примерах, которые доказывают, что эти добродетели действительно применялись. В этом идеале место богов определялось философией: каноны религиозной практики ценились в той мере, в какой они должны были способствовать пользе установленного полисного порядка и поддержанию связей в обществе. Некоторые из них обладали несомненной ценностью, потому что отвечали на то или иное божественное требование: молитва, «вознесенная от чистого сердца», жертва, которая является добровольным приношением, свободное выражение признательности, воздаваемое творением Творцу. Впрочем, этот моральный рационализм не исключает некоторой веры в сверхъестественное: Плиний Младший невозмутимо рассказывает о поразительных историях, связанных с призраками, приводит цитаты о волнующих совпадениях; могучие умы твердо верят в то, что звезды оказывают воздействие на судьбы и души людей. Стоицизм и платонизм совместно постулируют, что существует тесная взаимосвязь между божественным началом и человеком. Божества официальной религии принимаются и как символы, и как нечто приблизительное. Даже эпикурейцы, которых несправедливо обвиняют в атеизме, представляют божества как символы высшего счастья и полагают, что их ясное созерцание может приблизить к счастью. Что касается остального, что сегодня рассматривается как сила религии — проблемы бессмертия души и загробной жизни, — то от него отказываются по свободному выбору: признание божественного тогда не предполагало верования в существование после смерти тела. Некоторые учения под влиянием спиритуализма считали, что существует обожествление души, освободившейся от земной оболочки: добродетельная душа, в должной мере очистившаяся благодаря практике в добродетели, в должной мере обученная, чтобы распознавать и развивать в себе ростки божественного, возносится в высокие небесные сферы, чтобы созерцать там вечные истины. Здесь платонизм и стоицизм сходятся и соглашаются с тем, что возможно звездное бессмертие, то есть возвращение индивидуальной души внутрь мировой души как вознаграждение за чистую жизнь. Но это скорее миф, то есть прекрасная надежда, чем вера. И впрочем, этот личный апофеоз мог быть только исключением; он предлагается только некоторым достойным душам элиты, способным на достижения добродетели, недоступные большинству. Божественный человек — это великий политик, великий поэт, великий мыслитель, и в нем соединяются и уравновешиваются мудрость и культура, и если он оказывается богом, то только потому, что он сумел при жизни, благодаря счастливым качествам, как и своей энергии и воле, стать совершенным человеком.

121

Фабриций Гай Лусцин — римский консул 282 и 278 гг. до н. э.

122

Определение восходит к Аристотелю.

Этот духовный и почти мистический расцвет римского гуманизма является исключительно деянием элиты, правящего класса. Однако было бы ошибочно верить, что доступ к нему был ограниченным. Подобно тому как материальная роскошь и изысканность градостроительства нашли способ проникнуть в каждый провинциальный город, иногда даже в самые маленькие города, так и культура почиталась и была там востребована. Не было муниципия, каким бы скромным он ни был, который не желал бы убедиться в том, что для детей горожан есть хорошие наставники. Эти амбиции характерны на протяжении I века н. э. и продолжали возрастать вплоть до варварских вторжений. В эту эпоху функционировали несколько настоящих провинциальных университетов, например в Отене, в Бордо, в Трире [123] туда стекались преподаватели, которые были выходцами из всех регионов империи. И нередко там можно было встретить галльского ритора, испанского ритора, афинского философа, причем все они разговаривали на одном языке, по-латыни, и преподавали одну и ту же мораль и одну и ту же эстетику. Благодаря им древнегреческая философия, родившаяся восемь или девять веков назад, продолжала формировать души. Вергилий комментировался, его «Энеида», почитавшаяся как Библия римского мира, заучивалась наизусть. Читали Теренция, Лукана. Латинская литература стала всеобщим наследием просвещенного человечества, и ее сохранение подготавливало в будущем Ренессанс.

123

В эпоху Античности — Аугустодун, Бурдигал и Тревиум.