Цивилизация перед судом истории. Мир и Запад

Эта «иродианская» революция в Турции проводилась с такой решительностью, при таких трудностях и в столь неблагоприятных обстоятельствах, что всякий великодушный наблюдатель сделает скидку на все упущения и даже злодеяния, сопровождавшие ее, и будет желать ей успеха в ее огромном деле. Tantus labor non sit cassus (великий труд не пропадет втуне). Со стороны западного наблюдателя было бы особенно невежливо глумиться над ошибками или придираться к мелочам, ибо в конечном итоге «иродиане» пытались дать своему народу и стране тот образ жизни, в отсутствии которого мы же их вечно и упрекали с первых контактов между исламом и Западом; то есть они пытались — только теперь — создать в Турции подобие западного государства и западной нации. Однако как только мы ясно осознали их цель, мы не могли не задуматься о том, стоила ли эта цель всех тех трудов и усилий, что затрачены на ее осуществление.

Конечно, не очень-то привлекательно выглядел закостеневший в своей старомодности турецкий «зелот», презрительно глядевший на нас с гримасой фарисея, денно и нощно благодарившего Бога за то, что он не такой, как другие. Пока он гордился своей «особостью», мы задались целью сломить его гордость, показав, сколь одиозна эта его «особость». Мы называли его «этот ужасный турок» до тех пор, пока не пробили его психологическую броню и не довели до той самой «иродианской» революции, которую он осуществил на наших глазах. Теперь же, когда под нашим же давлением он совершенно переменился и всеми средствами пытается стать таким, как все, мы пришли в замешательство и готовы возмутиться, как возмутился Самуил, когда евреи признались, сколь низкие мотивы побудили их возжелать царя.

В этих обстоятельствах наши нынешние сетования по крайней мере невежливы. Предмет нашего недовольства может возразить, что для нас, что ни сделай, все плохо, и процитирует наше же собственное Писание: «Мы играли вам на свирели, и вы не плясали; мы пели вам печальные песни, и вы не рыдали». Однако из этого отнюдь не следует, что если наша критика невежлива, то она мелочна или вовсе не справедлива. Ибо, в самом деле, что добавится к наследию цивилизации, если этот труд увенчается успехом и цель, поставленная этими решительными турецкими «иродианами», будет ими достигнута в полном объеме? Вот тут-то и проявляются две неотъемлемые слабости «иродианства». Первая из них — «иродианство», ex hypothesi, — имеет характер нетворческий и подражательный, поэтому, если поставленная цель будет достигнута, результатом будет лишь увеличение количества промышленного продукта копируемого общества, а не высвобождение творческой энергии людей. Второй слабостью является то, что этот не слишком вдохновляющий успех — самое большее, что способно дать «иродианство», — может принести благо лишь очень незначительному меньшинству в любом обществе, выбирающему путь «иродианства». Большинство же не может рассчитывать даже на то, чтобы стать пассивными (хотя бы) членами правящего класса копируемой цивилизации. Их судьба — пополнять ряды ее пролетариата. Муссолини однажды заметил довольно резко, что существуют не только пролетарские классы или личности, но и целые пролетарские нации; именно в эту категорию, очевидно, попадают незападные народы в современном мире, даже если при помощи героических усилий «иродиан» им удается внешне трансформировать свои страны в суверенные, независимые национальные государства западного типа и установить отношения с сестринскими западными обществами в качестве номинально свободных и равных членов общемирового сообщества.

Итак, рассматривая предмет настоящего очерка — влияние, которое может иметь на судьбы человечества современное столкновение ислама и Запада, — мы можем не учитывать ни исламского «зелота», ни исламского «иродианина», пока те осуществляют свои замыслы с доступным им успехом, ибо их высший успех есть всего лишь достижение уровня материального выживания. Тот редкий из «зелотов», кто выживет, избегнув уничтожения, становится реликтом цивилизации, угасшим как живая сила; а не столь редкий «иродианин», избегнувший угнетения, становится лишь имитацией живой цивилизации, с которой он себя отождествляет. Ни тот ни другой не в состоянии внести сколь-либо значимый созидательный вклад в развитие этой цивилизации.

Можно заметить мимоходом, что в рамках современного взаимодействия ислама и Запада «иродианское» и «зелот-ское» направления не однажды сталкивались, в некоторой степени нейтрализуя друг друга. Первое, что сделал Мехмед Али с помощью своей новой вестернизированной армии, было наступление на ваххабитов, чтобы усмирить их пыл. Двумя поколениями позже восстание Махди в Восточном Судане против египетского режима нанесло смертельный удар первой попытке «иродиан» превратить Египет в державу, способную в политическом отношении прочно стоять на своих ногах «в трудных условиях современного мира», ибо именно это восстание сыграло на руку британской военной оккупации 1882 года со всеми вытекающими отсюда последствиями.

И еще, уже в наше время решение последнего короля Афганистана порвать с традицией «зелотства», бывшей ключевым пунктом афганской политики еще с первой англо-афганской войны 1838–1842 годов, видимо, решило судьбу «зелотских» племен на северо-западной границе Индии. Ибо, несмотря на то что нетерпение короля Амануллы вскоре стоило ему трона и вызвало «зелотскую» реакцию среди его бывших подданных, вполне допустимо предположить, что его преемники будут двигаться — и чем медленнее, тем увереннее — по тому же «иродианскому» пути. А усиление «иродианства» в Афганистане предопределяет мрачную судьбу племен. До тех пор пока эти племена имели за спиной тот Афганистан, который проводил политику сдерживания давления Запада, к нему инстинктивно стремились и они сами; племена могли продолжать свой «зелотский» путь в безопасности. Теперь же племена попали между двух огней — с одной стороны, как и раньше, Индия, с другой — Афганистан, делающий первые шаги по пути «иродианства», а это рано или поздно вынудит их сделать выбор между подчинением или гибелью. Заметим мимоходом, что «иродианин», сталкиваясь со своим домашним «зелотом», имеет тенденцию обращаться с ним с гораздо большей жестокостью, чем мог бы себе позволить пришелец с Запада. Если западный хозяин усмирял исламского «зелота» кнутом, то исламский «иродианин» — плетью со свинчаткой. Та жестокость, с которой король Аманулла расправился с Пуштунским восстанием в 1924 году, а президент Мустафа Кемаль Ататюрк — с восстанием курдов в 1925 году, не идет ни в какое сравнение с теми относительно гуманными методами, которые в то же самое время применялись к непокорным курдам в Ираке, бывшем тогда под британским протекторатом, или другим пуштунам в северо-западной провинции тогдашней британской Индии.

К какому же выводу привело нас наше исследование? Можно ли считать, что поскольку нами в нашем исследовании не учитываются ни успехи исламских «иродиан», ни успехи исламских «зелотов», то это означает, что столкновение между исламом и Западом не будет иметь никакого влияния на будущее человечества? Ни в коем случае, ибо, исключая успехи «иродиан» и «зелотов», мы исключаем лишь незначительное меньшинство исламского общества. Судьба большинства, как уже говорилось, — это не уничтожение, не фоссилизация или ассимиляция, но полное погружение и растворение в том огромном, космополитическом, всеобщем пролетариате, который явился самым значительным побочным продуктом вестернизации мира.

На первый взгляд может показаться, что, представив себе будущее большинства мусульман в вестернизированном мире таким образом, мы полностью ответили на интересующий нас вопрос, подтвердив наши ранние выводы. Если мы обвиняем мусульман — «иродиан» и «зелотов» в равной мере — в культурном бесплодии, не должно ли обвинять и мусульманина-«пролетария» в том же фатальном недостатке fortiori? В самом деле, кто же не согласится с таким вердиктом с первого взгляда? Представим себе, что заклятый «иродианин» вроде покойного президента Мустафы Кемаля Ататюрка и такой «архизелот», как, скажем, Великий Сенусси, в согласии с просвещенными западными колониальными правителями — такими как покойный лорд Кромер или генерал Лиотэ, — воскликнули бы единодушно: «Можно ли ждать какого-то конструктивного вклада в цивилизацию будущего от египетского феллаха или константинопольского гаммаля?» Вот точно так же на заре христианской эры, когда Сирия испытывала нажим со стороны Греции, Ирод Антипа и Гамалиил и те ревностные Февды и Иуды, которые на памяти Гамалиила погибли, наверняка согласились бы с греческим поэтом in partibus Orientalium (в чужих странах восточных), как Мелеагр из Гадары или Галлион, римский правитель провинции, воскликнувшим в ироническом тоне: «И чего доброго может выйти из Назарета?» Итак, когда вопрос задан в историческом плане, мы можем не сомневаться в ответе, ибо и греческая, и сирийская цивилизации прошли свой путь до конца, и нам хорошо известны их отношения. Ответ для нас столь привычен, что придется напрячь воображение, чтобы представить себе, насколько удивительным и даже шокирующим был бы этот приговор истории для культурных греков и римлян, идумеян и евреев того времени, когда этот вопрос был поставлен. Ибо, несмотря на их совершенно различные точки зрения всюду и во всем, на этот конкретный вопрос они, несомненно, ответили бы твердо презрительно: «Нет».

В свете истории мы осознаем, что их ответ был бы нелеп, если за критерий добра взять проявление творческой энергии. В том всеобщем смешении, которое возникло при вторжении греческой цивилизации в цивилизации Сирии и Ирана, Египта, Вавилонии и Индии, общеизвестное бесплодие гибрида обрушилось не только на правящий класс эллинского общества, но и на тех людей Востока, которые до конца прошли противоположные пути «иродианства» и «зелотства». Единственной сферой, в которой греко-восточное космополитическое общество, несомненно, избежало этой участи, были самые низы восточного пролетариата, типичным символом которого был Назарет; из этих низов в явно неблагоприятных условиях явилось несколько самых мощных творений, когда-либо достигнутых человеческим духом, — соцветие высших религий. Их отзвук проник во все земли и до сих пор звучит у нас в ушах. Их имена — имена силы и мощи: это Христианство, и Митраизм, и Манихейство; поклонение Богоматери и ее умирающему и воскресающему супругу-сыну, известным под именами Кибелы-Изиды и Аттиса-Озириса; поклонение святым мощам: махаянистская школа буддизма, которая — изменяясь от философии к религии под иранским и сирийским влиянием — озарила Дальний Восток индийской идеологией, воплощенной в новом искусстве, навеянном греческим влиянием. Если эти прецеденты что-нибудь значат для нас — а это единственные лучики света, способные проникнуть сквозь тьму, скрывающую от нас будущее, — они предвещают, что мир ислама, включаясь в пролетарские низы нашей более поздней западной цивилизации, в конечном итоге сможет конкурировать с Индией, и Дальним Востоком, и Россией в воздействии на будущее неисповедимыми для нас путями.

И правда, под воздействием Запада глубины мира ислама уже всколыхнулись, и даже сейчас мы можем заметить определенные духовные движения, могущие стать зародышем будущих высших религий. Западному наблюдателю придут на ум движения бахаистов и Ахмадийя, которые начали засылать своих миссионеров из Аккры и Лахора в Европу и Америку; однако на этой стадии прогнозирования мы достигли лишь своих геркулесовых столбов, где осторожный исследователь остановится и воздержится от дальнейшего плавания в открытом океане будущего, о котором он имеет лишь весьма приблизительное представление. Если и есть какая-то польза в рассуждениях о грядущих событиях, то более точный прогноз мы можем делать лишь на ближайшее будущее; исторические же прецеденты, которые мы берем в качестве ориентиров, свидетельствуют о том, что религии, возникающие при столкновении цивилизаций, достигают зрелости лишь через много столетий, но в столь затяжном состязании зачастую побеждает темная лошадка.

Шесть с половиной веков отделяют год, когда Константин провозгласил свое покровительство христианству, от того времени, когда Александр Великий пересек Геллеспонт; пять с половиной столетий разделили эпоху первых китайских пилигримов в Святую землю буддистов Бихар и время Менандра, греческого властителя Хиндустана, обратившегося к индийским буддийским мудрецам с вопросом: «Что есть истина?» Нынешнее влияние Запада на мир ислама начинает чувствоваться несколько сильнее, нежели полтора столетия назад, но, очевидно — и это доказывают приведенные выше аналогии, — влияние это вряд ли сможет иметь сравнимый с ними эффект в обозримом для нас будущем, поэтому любая попытка предсказать возможные последствия была бы непроизводительным упражнением фантазии.