Цивилизация. Чем Запад отличается от остального мира

Фридрих Вильгельм I выжимал деньги из подданных и оставил своему наследнику 8 миллионов талеров. Сын воспользовался этим богатством не только для расширения территории королевства, но и для обустройства его столицы. Одним из первых величественных зданий, украсивших центр Берлина, стала Опера. Рядом возвели величественный собор Св. Ядвиги.

С точки зрения нелюбопытного туриста эти два здания мало чем отличаются от оперных театров и соборов в других европейских столицах. Но отличия есть. Для Северной Европы необычным было то, что Берлинская государственная опера не была связана с королевским двором и работала для удовольствия не монарха, а публики. Собор не обычен, поскольку это католическая церковь в лютеранском городе, построенная королем-агностиком, и не на окраине, а на самой большой площади города. Портик собора повторяет Пантеон – храм всех богов [192] . Этот собор – памятник религиозной терпимости Фридриха Великого.

192

Ibid., pp. 241f.

Либерализм указов, изданных им после коронации, поражает и сегодня: они провозглашают не только религиозную терпимость, но и неограниченную свободу печати и открытость страны для иммиграции. В 1700 году фактически почти каждый пятый житель Берлина был французом-гугенотом и жил во французской “колонии”. Были также зальцбургские протестанты, вальденсы, менониты, шотландские пресвитериане, евреи, католики и открытые скептики. Фридрих провозгласил: “Здесь каждый может искать спасения таким образом, который представляется ему наилучшим” (даже мусульмане) [193] . Правда, и в Османской империи к иудеям и христианам относились “терпимо”, но их статус был ближе к статусу евреев в средневековой Европе (ограничение передвижения и занятий, повышенные налоги) [194] .

193

Haffner Rise and Fall of Prussia, pp. 37, 43f.

194

Gerber Jews and Money-Lending. Также см.: Quataert Manufacturing and Technology Transfer.

Благодаря соединению свободы и терпимости к иностранцам в Пруссии начался культурный бум, отмеченный основанием читательских и дискуссионных обществ, книжных лавок, журналов, научных обществ. Хотя сам Фридрих утверждал, что предпочитает писать на французском, и презирал немецкий язык, стали множиться публикации на немецком языке. В правление Фридриха Иммануил Кант, исследовавший в “Критике чистого разума” (1781) природу и границы разума, стал, вероятно, самым великим философом xviii века. Кант, всю жизнь проведший в университете Альбертина в Кенигсберге, вел жизнь еще более строгую, чем его король. Философ выходил на ежедневную прогулку в одно и то же время, так что горожане сверяли по нему часы. Для Фридриха не имело ни малейшего значения, что великий мыслитель был внуком шотландца-седельника. Значение имел его ум, а не обстоятельства рождения. Не сильнее Фридриха беспокоило и то, что Моисей Мендельсон – интеллектуал, почти равный Канту – был евреем. Христианство, сардонически заметил король, “полное чудес, противоречий и нелепостей, порождено лихорадочным воображением жителей Востока… Христианство придумали фанатики, используют интриганы, а верят в него дураки” [195] .

195

Clark Iron Kingdom, p. 187.

В этом сама суть Просвещения, ставшего продолжением научной революции. Имелись, правда, два отличия. Во-первых, круг философов был шире круга ученых. То, что случилось в Пруссии, происходило по всей Европе: книгоиздатели, владельцы журналов и газет удовлетворяли спрос, растущий благодаря повышению уровня грамотности. Во Франции доля мужчин, умеющих написать собственное имя (достаточное свидетельство грамотности), увеличилась с 29 % (в 80-х годах xvii века) до 47 % (в 80-х годах xviii века). Аналогичный показатель для женщин (увеличение с 14 % до 27 %) был заметно ниже. Однако уже к 1789 году в Париже грамотность среди мужчин достигала около 90 %, среди женщин – 80 %. Конкуренция протестантских и католических институтов, рост социальной защиты, высокая степень урбанизации и развитие транспорта – все это в совокупности увеличивало грамотность европейцев. Просвещение распространялось не только через чтение. Столпами общественной жизни xviii века являлись подписные концерты (такие, как концерт Моцарта в Вене в 1784 году), народные театры и художественные салоны, не говоря уже о разветвленной сети культурных обществ и братств (наподобие масонских). Немецкий поэт и драматург Фридрих Шиллер заявил в 1784 году:

Я пишу в качестве гражданина мира, не служащего никаким государям. Публика теперь для меня все – моя наука, мой повелитель, мой защитник. Я принадлежу теперь ей одной. Перед этим и не перед каким-либо иным судом я предстану. Лишь ее я боюсь и ее уважаю. Чувство величия возникает во мне при мысли, что… единственный трон, к которому я взываю, – душа человека [196] .

Во-вторых, главной заботой мыслителей Просвещения было не естественнонаучное знание, а то, что шотландский философ Давид Юм назвал “наукой о человеке”. В какой степени Просвещение имело отношение к науке, вопрос спорный. Эмпиризм, особенно во Франции, был непопулярен. Ученые xvii века желали знать, какова природа. Философов xviii века сильнее интересовало, каким может (или должно) быть общество. Выше мы цитировали суждение Монтескье о влиянии географии на политическую культуру Китая и Кенэ – о примате сельского хозяйства в экономической политике Китая, а также Смита – о том, что причиной застоя в Китае явилась недостаточно развитая внешняя торговля. При этом ни один из этих троих в Китае не бывал. Джон Локк и Клод Адриан Гельвеций соглашались в том, что человеческий разум напоминает чистую доску и формируется благодаря образованию и опыту. Ни у первого, ни у второго не было экспериментальных данных на этот счет. Их догадки – плоды раздумий и в значительной степени – чтения.

196

Blanning Culture of Power, pp. 108f.

Просвещение легко побеждало суеверия, связанные с религией или метафизикой. Фридрих Великий в приведенной выше цитате кратко выразил то, что тоньше излагали Вольтер, Юм, Гиббон и другие. Сильнейшим оружием Просвещения была ирония – вспомним захватывающий рассказ Гиббона о раннем христианстве (том I, глава 15 “Истории упадка и разрушения Римской империи”) или повесть “Кандид”, где Вольтер осмеял тезис Лейбница “Все к лучшему в этом лучшем из миров”.

Но, возможно, крупнейшим достижением той эпохи стал анализ взаимодействия институтов гражданского общества (в “Теории моральных чувств”) и рыночной экономики (в “Богатстве народов”), предпринятый Адамом Смитом. В отличие от многих трудов того времени, обе эти работы опираются на наблюдения за шотландскими буржуа, за которыми Смит наблюдал всю жизнь. Но если “невидимая рука рынка” действовала в условиях общепринятой практики и взаимного доверия, то радикально настроенные франкоязычные философы бросали вызов не только государственной церкви, но и самому государству. Жан Жак Руссо в “Общественном договоре” (1762) усомнился в законности любой политической системы, не основанной на “общей воле”. Маркиз де Кондорсе подверг сомнению законность несвободного труда в “Размышлениях о рабстве негров” (1781). И если сам прусский король высмеивал христианство, то что мешало парижским писакам бранить своих короля и королеву? Влияние Просвещения простиралось очень широко: от разреженного воздуха кантовских высот разума до исторгавшего пасквили чрева Парижа, которые печатал, например, “Газетье куирассе” Шарля Тевено де Моранда. Даже Вольтера потрясли свирепые нападки де Моранда на правительство – это одна “из тех злобных работ, что доводят до исступления всех, от монарха до последнего гражданина” [197] .

197

Darnton Literary Underground, p. 25.

Ирония не вполне предугаданных революционных потрясений, вызванных Просвещением, заключалась в том, что оно было делом аристократов. Среди его лидеров были барон де Монтескье, маркиз де Мирабо, маркиз де Кондорсе, барон де Гольбах. Все философы более низкого происхождения в той или иной мере зависели от королевского или аристократического патронажа: Вольтер – от маркизы дю Шатле, Смит – от герцога Баклю, Шиллер – от герцога Вюртембергского, Дидро – от Екатерины Великой.

Фридрих Великий не только предоставлял интеллектуалам свободу от религиозных и других ограничений. Вольтер получил гораздо больше, нежели комнату в Сан-Суси. В июне 1740 года Фридрих, находясь под впечатлением от доказательства Мопертюи гипотезы Ньютона о том, что Земля есть сфера, сплюснутая на полюсах, пригласил француза в Берлин, чтобы помочь организовать прусский эквивалент Королевского общества. Проект оказался под угрозой срыва (когда Мопертюи, сопровождавший короля во время Первой Силезской войны, позорно попал в австрийский плен), однако в итоге был реализован [198] . В январе 1744 года Фридрих учредил Королевскую академию наук, объединившую Прусское королевское научное общество и открывшееся годом ранее негосударственное Берлинское литературное общество, и убедил Мопертюи занять пост президента академии – “самое большое завоевание в моей жизни”, как признавался король Вольтеру [199] .

198

Terrall Man Who Flattened the Earth, pp. 181–185.

199

Aldington (ed.) Letters of Voltaire and Frederick the Great, p. 179.

Фридрих, без сомнения, был оригинальным и серьезным мыслителем. Его “Анти-Макиавелли” – примечательно революционный документ [200] :

Благоденствие народа… государь обязан предпочитать всем прочим выгодам… Если бы государи могли представить те беды, которые уготованы народам объявлением войны, то они были бы более ответственны в принятии решения о том, следует ли начинать ее или нет. Однако воображение их не простирается так далеко, чтобы увидеть будущие несчастья народа. Как можно государям не понимать, какие бедствия несет с собой война: народ угнетается налогами, страна лишается многих молодых людей, неприятельский меч и пули пожирают народ толпами, раненые, лишившиеся своих членов, единственного средства для добычи пропитания, гибнут в нищете, и, наконец, скольких полезных граждан теряет государство. Государи, считающие подданных своих рабами, без всякого милосердия используют их в войне и лишаются их без сожаления, напротив, государи, считающие граждан равными себе и являющиеся душой народного тела, берегут жизни своих подданных [201] .

200

Пер. Я. Хорошкевича. – Прим. пер.

201

Frederick Anti-Machiavel, pp. 400–405.

Другие политические труды Фридриха тоже не были работами дилетанта. Несомненной ценностью обладают и его музыкальные сочинения. Особенно известен его безмятежный концерт для флейты до мажор, который отнюдь не является пастишем из сочинений Иоганна Себастьяна Баха.

Между Просвещением, как его понимал Фридрих, и научной революцией имелось важное различие. Лондонское Королевское общество было центром открытой интеллектуальной сети. Прусская Академия, напротив, задумывалась как иерархическая структура, построенная по модели абсолютной монархии. В “Политическом завещании” (1752) Фридрих заметил: “Как Ньютон не смог бы создать свою систему тяготения, если бы сотрудничал с Лейбницем или Декартом, так и политическую систему невозможно создать и сохранить, если ее не породил один ум” [202] . С этим свободный дух Вольтера смириться не мог. Когда Мопертюи стал злоупотреблять служебным положением и возвеличивать собственный принцип наименьшего действия, Вольтер сочинил безжалостную “Диатрибу доктора Акакия, папского лекаря”. Дерзости Фридрих не снес. Он приказал уничтожить тираж брошюры и дал Вольтеру понять, что тот более не является желанным гостем в Берлине [203] .

202

Terrall Man Who Flattened the Earth, p. 235.

203

Shank Newton Wars, p. 475; Fraser Frederick the Great, p. 259.

Другие ученые оказались меньшими строптивцами. Иммануил Кант (он стал астрономом прежде, чем философом) впервые привлек к себе внимание в 1754 году, когда написал для конкурса Прусской академии наук работу о замедлении вращения Земли под воздействием приливного трения вод Мирового океана. В программном эссе “Что такое Просвещение?” (1784) [204] Кант призвал всех “иметь мужество пользоваться собственным умом” – и при этом повиноваться королю, поскольку

только тот, кто, будучи сам просвещенным, не боится собственной тени, но вместе с тем содержит хорошо дисциплинированную и многочисленную армию для охраны общественного спокойствия, может сказать то, на что не отважится республика: рассуждайте сколько угодно и о чем угодно, только повинуйтесь! Так проявляется здесь странный, неожиданный оборот дел человеческих, да и вообще они кажутся парадоксальными, когда их рассматривают в целом. Большая степень гражданской свободы имеет, кажется, преимущество перед свободой духа народа, однако ставит этой последней непреодолимые преграды. Наоборот, меньшая степень гражданских свобод дает народному духу возможность развернуть все свои способности [205] .

204

Пер. Ц. Арзаканяна. – Прим. пер.

205

Kant What is Enlightenment?

В общем, просвещение Пруссии касалось свободы мысли, а не свободы действий. При этом свободная мысль была поставлена преимущественно на службу государству. Подобно тому, как иммигранты способствовали притоку налогов в казну (что позволяло содержать большую армию, способную завоевать большую территорию), знания могли пригодиться на войне. Ведь наука нового типа была способна на большее, нежели объяснение природы и “расколдовывание” небесных тел. Она могла предопределить возвышение и падение земных держав.