Цивилизация. Новая история Западного мира

Влияние прусской модели милитаризованного государства сказалось далеко за пределами армии. В Пруссии, на габсбургских территориях Центральной Европы и в России мундиры не только стали носить при дворе — сами монархи и правители начали одеваться как офицеры высшего ранга. Число мужчин на военной службе в этих странах за XVIII столетие резко выросло: Пруссия в 1740 году имела армию в 80 тысяч человек, в 1782 году — уже 200 тысяч, а во время Семилетней войны прусская армия насчитывала 260 тысяч — 7 процентов всего населения страны: численность русской армии к 1800 году достигла 300 тысяч человек. Напротив, во Франции численность войск сократилась с 380 тысяч в 1710 году до 280 тысяч в 1760-м. Западноевропейские державы не стали копировать прусскую модель милитаристского государства так увлеченно, как Восточная и Центральная Европа, однако XVIII столетие ознаменовалось значительным расширением состава западных военно-морских флотов. В 1714 году британский флот, на тот момент самый мощный и дорогостоящий в мире, состоял из 247 боевых кораблей, к 1743 году, по окончании американской войны за независимость, он вырос до 486, включая 174 линейных корабля; Франция в 1782 году имела 81 линейный корабль.

Во второй половине XVIII века в национальных государствах Европы, когда-то возникших для защиты территории и населения, воинское сословие все активнее превращалось в институт, чьи интересы и потребности оказывали фундаментальное влияние на общественный уклад. Армия всегда использовалась для поглощения нежелательных социальных элементов, однако эта тенденция всего сильнее проявилась в XVIII веке, когда вопрос о контроле за жизнью общества стал всерьез беспокоить правительства. Население Европы оправлялось от кризиса предыдущего столетия, и процесс восстановления нелегко давался городам и столицам. В 80-х годах XVIII века французский военный министр граф де Сен-Жермен писал: «Без сомнения, было бы превосходно, если бы мы могли сформировать войско из надежных и специально отобранных людей самых отменных качеств. Но ради построения армии мы не должны разрушать нацию, отнимая у нее самых лучших сынов. Учитывая текущее положение дел, армия по необходимости должна состоять из отбросов общества и всех тех, кому оно не может найти места». Проблема контроля за жизнью общества наделила армии еще одной функцией. В конце XVIII века Европа стала ареной целого ряда крупных гражданских восстаний, таких, как лондонский бунт Гордона, на подавление которого пришлось бросить 12 тысяч солдат. Нежелание французской армии вмешиваться в общественные беспорядки, вспыхнувшие в Париже в 1789 году, оказалось ключевым фактором, позволившим революции восторжествовать.

В России и Пруссии кадровые военные сделались настолько влиятельными, что фактически поставили общество под свой контроль; на Западе они сформировали отдельную касту внутри гражданского общества. Это был феномен одновременно материального и культурного свойства. Армейский мир был самодостаточным, замкнутым и, как ему казалось, стоял выше мира гражданского. Он имел собственные законы, кодекс поведения и дух солидарности, который делал преданность полку почти столь же важной, как преданность стране. Военнослужащие могли рассчитывать на поддержку своих «братьев по оружию» и попечение «отцов-командиров», их награждали за долгую службу и хоронили с воинскими почестями.

В XVIII веке возникло и другое совершенно новое военное явление — генеральный штаб. Это была группа специалистов военного планирования, сведенных воедино, дабы управлять наступательными и оборонными ресурсами нации: разрабатывать стратегии будущих кампаний, распределять материально-техническое обеспечение, возводить укрепления и т. п. — причем не только в военное время. В XIX веке генеральные штабы стали играть важнейшую роль во властной структуре европейских государств, и это постепенно сказалось на международной политике, попавшей в зависимость от военных стратегов. Новой армии требовались и специально обученные кадры. Первым английским учебным заведением, финансируемым целиком за счет государства и имевшим набранный государством преподавательский состав, стала военно-морская академия, основанная в Портсмуте в 1729 году. Курсантские школы для сыновей состоятельных родителей были устроены в Санкт-Петербурге в 1731 году, в Париже в 1751 году, австрийском Винер-Нейштадте в 1754 году, в испанской Саморе в 1790 году, в Пруссии в 1717 году, в Саксонии в 1725 году, в Баварии в 1756 году. В 1776 году Франция открыла 12 военных школ в провинциях для бедного дворянства, которое как раз и составляло основной костяк офицерского корпуса.

Углубляющаяся профессионализация и рост влияния военных, вместе с завоевательными амбициями некоторых государств, имели тяжелые последствия для гражданского общества. В Семилетней войне прусская армия потеряла около 180 тысяч человек, а сама Пруссия недосчиталась полмиллиона из своего 4,5-миллионного населения. Соседнее государство Померания лишилось 20 процентов своих граждан, Бранденбург — 25 процентов. Кроме разрушений от боевых действий, перемещения масс населения и сельскохозяйственных и промышленных потерь, войны несли болезни — в эпоху когда медицина мало чем могла помочь. Болезни не только расцветали в условиях войны, некоторые из них переносились самой армией. В 1771 году, во время русско-турецкой войны 1768–1774 годов, солдаты занесли чуму из южнорусских степей в Москву, где в результате эпидемии умерли 60 тысяч человек, и в Киев, где умерли 14 тысяч. Не так уж редко случалось, что болезнь скашивала больше солдат, чем боевые действия. И тем не менее, зная, что войны разрушительны для страны и разорительны для казны, правительства и население смотрели на них с оптимизмом.

Если рост наций опирался на потребность в практически непрерывной войне, то как люди, очутившиеся в этом новом мире, смотрели на свою жизнь? В средневековую эпоху вселенская драма католического христианства и многочисленные правила, разработанные богословами, обеспечивали и систему координат, и путеводный ориентир. Но теперь кем они стали — просто налогоплательщиками, пушечным мясом или кем-то еще? Для европейской мысли открылась перспектива возрождения политической философии — Суарес, Гоббс, Гроций и другие пытались описать в своих трактатах те отношения, которые, на их взгляд, должны связывать государство, монарха и народ (см. главу 12). Каждый ставил истинно насущные вопросы о свободе воли, праве повелевать и ответственности повелителя, долге и правах подданных, роли государства в защите моральных прав граждан и т. п. Столетие спустя после Лютера и Кальвина богословие как основа для понимания предназначения человека уступила место рационализму. Разумеется, люди нисколько не сомневались, что эти две системы понимания совершенно совместимы между собой — человек должен использовать данный ему Богом разум, дабы постичь Его волю. Тем не менее» тот же Гоббс, посвятивший немало страниц подтверждению своих политических взглядов ссылками на Писание, аргументированно возражал против религиозных законов, которые могут повлечь за собой неповиновение законам государства. Уже следующему поколению, множество представителей которого безукоризненно знали текст Библии, предстояло доказать, что Писание можно использовать для поддержки любой политической философии, от автократии до общества равноправия. Религиозные войны XVII века оказались напрасными: религия будто утратила в глазах людей способность объяснить мир или указать верный путь построения общества, и это бремя пришлось взвалить на себя разуму.

От историков мы привыкли узнавать о том постепенном, но необратимом движении, которое привело Европу от империй и королевств (где повелевали неподотчетные никому императоры и монархи) к национальным государствам, а затем к либеральному конституционному правлению. Однако по большей степени «прогресс», происходивший в Европе примерно с 1500 года, сводился к усилению контроля над городами, областями, церквями, гильдиями и отдельными людьми со стороны все более централизованного государства. Если средневековый житель был связан узами верности с множеством разнообразных институтов: феодалом, деревенским старостой, своим родом, местным епископом, папой, гильдией, городом, герцогом или князем, — то национальное государство покончило с большинством из них, оставив только себя и семью в качестве легитимных инстанций нового мира.

С 1500 года государства Западной Европы принимали различные формы, и неутихающий спор о том, какая из форм государства является единственно верной, сделался одним из главнейших элементов сознательной жизни общества, а также, по мнению некоторых, главной причиной военных конфликтов. Основой разногласий неизменно служило отсутствие гармонии между жизнью, мыслями, устремлениями и душевными переживаниями отдельного человека и реальными делами государства. Хотя государство может сохранять себя только при поддержке народа, который оно призвано защищать, взаимоотношения этих сторон всегда были бесконечно сложнее примитивной модели. Как недавно заметил писатель Ханиф Курейши, даже представительный орган власти не тождествен народу который он представляет, и культура — литература, театр, пресса — возникает из потребности человека в постоянном «напряженном диалоге» с государством. Но, может быть, выдающийся успех западного государства в сохранении и упрочении своей власти (приведший к гегемонии нескольких государств в глобальном масштабе) обязан тому факту что оно предлагает своим гражданам моральное алиби? Государства, совершая поступки, за которые отдельному человеку было бы стыдно, убеждают нас, что действуют ради «национальных интересов» и для поддержания «национальной безопасности». На протяжении последних пятисот лет в большинстве случаев люди Запада спокойно мирились с любым актом, совершаемым от их имени неким безличным органом в погоне за неким абстрактным понятием.

Глава 11 Мы и они

Колонизация и рабство

Однажды индейцы вышли нам навстречу, чтобы со всем гостеприимством приветствовать нас подношением съестных припасов и учтивыми возгласами, в десяти лигах от большого города; и когда достигли селения, получили от них в дар много рыбы, и хлеба, и прочей пищи, также и в высшей степени любую услугу, которую они могли оказать нам. Но коль дьявол нетерпелив, то вселился в испанцев и заставил обречь мечу всех их в моем присутствии, безо всякой причины, больше трех тысяч душ. что собрались перед нами, мужей, жен и детей. Я видел зверства столь великие, что ни один живущий человек не видел и не увидит им подобного… Испанцы с их конями, пиками и копьями приступили к убийствам и необыкновенным жестокостям: они вступали в города, селения и хутора и не щадили ни детей, ни стариков. ни жен с младенцами, ни тех, что на сносях, но вспарывали им животы, и секли на куски, словно бы те были стадо овец, выпущенных из загона для забоя… Они убивали князей и благородных обыкновенно так: делали подобие жаровни из ветвей, положенных на рогатины, и разжигали под ними слабый огонь с тем умыслом, что в криках и отчаянии от своих мучений те мало-помалу испустят дух.

Бартоломе де Лас-Касас. История Индий

Открытие Нового Света в 1492 году стало колоссальным шоком для европейцев. И священники, и образованные, и простолюдины — все верили, что книги Священного Писания, вместе с сочинениями отцов церкви и почтенных авторов античности, заключают всю сумму человеческого знания. Однако любому было очевидно, что ни Плиний, ни Аристотель, ни, самое главное, Библия не содержат никакого знания об еще одном мире по ту сторону океана. Казалось, Бог и отцы церкви просто забыли упомянуть о существовании Нового Света. Такое упущение означало, что ни святые книги, ни древние философы не могли дать совета, как следует его рассматривать — как Эдемский сад до грехопадения или как ужасное место, населенное дьявольскими тварями, от которых Бог защитил свою паству. И что было делать христианской Европе с целым континентом необращенных: являлись они невинными и невежественными душами, ожидающими крещения, чтобы быть принятыми в раскрытые объятья святой матери церкви, или опасными язычниками, чье безбожие преградило им дорогу к спасению? Привычно проклинавшая безбожников и еретиков, католическая церковь впервые за свою историю была вынуждена задаться вопросом: каково христианское отношение к тем, кто никогда не знал Христова учения?

Светские философы Европы, развивавшие на основе своего понимания греческих и римских авторов доктрину гуманизма, тоже пребывали в смятении. Принадлежали ли обитатели Америк к тому же человеческому роду, что и европейцы; были ли они подобны нам. только лишены благ нашей цивилизации; все ли люди в сущности одинаковы, или некоторые по природе стоят на ступеньку ниже на лестнице бытия?

Пока церковные власти и мыслители-гуманисты бились над этими вопросами, аннексия заморских территорий европейцами не замедлила начаться, движимая двумя фундаментальными фактами европейской жизни XVI века: могуществом воинственных национальных государств и повсеместным распространением денежной экономики. С одной стороны, соперничество стран друг с другом и наращивание военной мощи — включая принятие на вооружение пушек и мушкетов, введение регулярной армии и строительство океанских судов — превратили Новый Свет в поле битвы европейцев. С другой, первоначальное завоевание Америки питалось жаждой наживы — Колумб говорил, что с золотом человек может сделать все, что пожелает, а Кортес рассказывал мексиканцам, что его люди больны сердечной болезнью, которую может излечить только золото. Европейцы прибыли в Америку, ведомые двумя мыслями, которые объединяло одно желание, — суждено им было найти морской путь в Китай и Индию или золото, в любом случае открытие сулило богатство.