Цивилизация. Новая история Западного мира

Наблюдение за природным миром, особенно за ночным небом, сыграло не менее важную роль, чем экспериментальное открытие универсальных законов. В 1601 году Иоганн Кеплер унаследовал от датского астронома Тихо Браге всеобъемлющие и точные, не прерывавшиеся на протяжении 40 лет записи, фиксировавшие движения звезд, планет и других небесных тел. Кеплер, который был приверженцем теории Коперника о вращении Земли вокруг Солнца, основываясь на наблюдениях Браге, вывел три закона планетарного движения. а в 1610 году Галилей превратил недавно изобретенный телескоп в астрономический инструмент, который открыл людям область Вселенной, не известную Аристотелю и другим исследователям античности. Европейцы, веками оглядывавшиеся на древних как на источник мудрости, благодаря техническим новшествам сумели расширить горизонты своих славных предков.

Телескоп и микроскоп (изобретенный в 1609 году) убедили ученых нового времени, что классические авторитеты поставлены под сомнение не зря — особенно в свете новых открытий, вести о которых доходили из Америки и Азии. Наука, или натуральная философия, занималась наблюдением за миром, однако ее главным двигателем являлось печатное слово. В изобилии стали появляться книги со словами «новый», «новая», «новое» в заглавии, призванными отличить их содержание от всякого рода устаревших идей. В 1660 году в Лондоне было образовано Королевское общество, которое начало издавать «Философские труды» — прототип научных журналов, положивший начало традиции открытого обмена информацией. Благодаря таком средству, как печать, в науке начал торжествовать самоотбор, исключение случайных наблюдений во имя систематического исследования — что по сути противоречило первоначальному галилеевскому импульсу.

Хотя Галилей открыто возражал против философского вмешательства в исследование природного мира, философов это не остановило. Недоверие Монтеня к рациональности и потребность укоренить человека в природе стали выглядеть решительно старомодными, едва все убедились, что мир подчиняется законам, открываемым с помощью объективных измерений. Рациональность и отстраненность от природы сделались двумя ключами к истине.

Английский ученый Фрэнсис Бэкон (1561–1626) утверждал, что вместо того, чтобы искать абстрактные причины в природе, исследователи должны накапливать знания, полученные через наблюдение, и затем путем индукции выводить лежащие в ее основании истины. «Следует больше изучать материю, ее внутреннее состояние и изменение состояния, чистое действие и закон действия или движения, ибо формы суть выдумки человеческой души…» («Новый Органон», 1620). Перспектива освобождения познания от аристотелевских оков, как она рисовалась Бэконом и другими, опьяняла, однако, в сущности, это была замена одной методологии знания на другую. Утверждение натуральной философии как деятельности, направленной на поиск универсально применимых законов, выраженных математическим языком, заставило все остальные виды знания отступить в тень. Все эпизодическое, бессистемное, случайное, неисчисляемое рассматривалось как отклонение, которое необходимо преодолеть, чтобы добраться до подлинных, неизменных и универсальных истин, — и потому судьбой «хаоса» становилось постепенное вытеснение за границы истинного знания.

Универсализм был еще одной причиной отделения человека от природного мира. В экспериментальном естествознании место не принимается в расчет, потому что бытие, по слову Парменида, везде то же самое. Как только принципы открытия законов применили к земной топографии, ее разные ландшафты, множество форм жизни, разнообразие местных условий оказались не более чем результатом действия всеобщих законов. Разнообразие предстало в подчиненности универсальному — чем-то таким, на чем не следовало останавливаться на пути к истине. Вполне естественно, распространение такого занятия, как чтение, лишь усиливало ощущение обособленности от разнообразия мира: одна и та же книга одинаково читалась в Эдинбурге, Саламанке или Падуе. Взамен многочисленных сообществ, привязанных к физическому месту обитания — деревень, городов, приходов, — складывалось развоплощенное сообщество умов. Чтение про себя (практиковавшееся, к примеру, Томасом Мором) считалось чем-то экстравагантным в самом начале XVI века, но к XVIII веку уже стало общепринятым. Поиск универсальных законов в природе рано или поздно должен был спровоцировать аналогичный поиск во всех областях человеческой деятельности. И поскольку абстрактные универсалии всегда (по крайней мере теоретически) обнаруживались посредством разума, рациональная абстракция постепенно обрела общепризнанный статус единственного пути к истинному знанию и пониманию. Образ мышления, созданный Платоном за 2 тысячи лет до этого, лег в основу западной научной культуры.

Если Фрэнсис Бэкон думал о том, в каких рамках должны описываться новые открытия натуральной философии, то Рене Декарт (1596–1650) подверг строгому испытанию рационализмом всякое знание вообще. Декарт видел, что совокупная философская система Фомы и Аристотеля не выдерживает надлежащей рациональной проверки, и поэтому задался целью построить совершенно новую мыслительную конструкцию, которая должна стать основанием современного христианства. Его знаменитой отправной точкой был все тот же монтеневский вопрос: «Что я знаю?», и от нее рациональным умозаключением он приходил к тому; что поскольку логически мир может быть фикцией воображения, то он ничего не может знать с достоверностью, кроме того, что сам должен существовать. Поскольку кто-то должен иметь мысли, которые думает, этот кто-то должен существовать — отсюда cogito ergo sum («я мыслю, следовательно я есть»).

Дальше Декарт применял метод, используемый при построении математических уравнений, чтобы показать, что должен быть и мир, существующий независимо от наших чувств, и что этот мир должен иметь в своей основе математические принципы. Благодаря изобретенным им многомерным координатам (оси. используемые на всех графиках и диаграммах) очертания и положение любого тела могли быть описаны в математических терминах, и Декарт же предсказал, что движение также подчиняется физическим законам, выражаемым математически. Помимо описания мира с помощью математики, из развиваемых Декартом положений вытекала поразительная перспектива — будущее поведение мира теоретически точно предсказуемо. С отклонениями в природе можно справиться, и при условии достаточного умственного напряжения все. что есть, вполне впишется в огромный часовой механизм Вселенной. Причины и следствия для Декарта просчитывались наперед и были совершенно открыты для посильного человеку рационального анализа.

Приходя к внешнему миру из глубины одинокого «я», которое знает только, что существует, ибо мыслит. Декарт помещал обособленный человеческий разум (к слову, совершенно отделенный от человеческого тела, которое его заключает) в центр всего сущего. Человек как единственное разумное бытие представал верховным творением Бога, а размышляющий над самим собой индивидуум Монтеня усилиями Декарта превращался в фокус всякого человеческого вопрошания и постижения. Не существовало темных сил, диктующих ход существования: жизнь личности была рядом действий и последствий этих действий, которые разум способен предсказывать и контролировать.

По-прежнему ничто не мешало сказать, что именно Бог создал физические законы, которые управляют природой, — однако эффект декартовской теории заключался в том, что мир делался похожим на гигантский, невероятно сложный часовой механизм. И это не случайная метафора. Механические часы были внушительным и наглядным доказательством изобретательности человека и его превосходства над природой — ведь такие часы непрерывно показывали точное время в отличие от зависимых от погоды солнечных часов, и их можно было бесконечно совершенствовать. Математический и механический образ мысли проникал и в другие сферы жизни. К примеру, деньги представляли собой систему исчисления, с помощью которой можно было подсчитать стоимость человека: по мере распространения денежной экономики по Европе ее обитатели начинали все больше воспринимать себя как производителей и потребителей, понимать себя как экономические единицы, а не как духовных существ. И наоборот, они стали утрачивать чувство духовного родства с природным миром — ведь нельзя ощущать духовную связь с часовым механизмом.

Декартовское «Рассуждение о методе», опубликованное в 1637 году, гармонировало с растущим ощущением европейцев, вдохновленных чтением классических авторов, что нет такой области человеческой жизни, которая бы не подлежала рациональному исследованию. Применение разума просто обязано оградить человека от издавна досаждавшей ему стихии случайности и непредсказуемости. В подобной интеллектуальной атмосфере распространение книгопечатания и грамотности доводило до все более широкой аудитории идеи, рожденные попытками осмысления политического наследия Греции, Рима и Средневековья. Возможность читать и обсуждать книги, в которых излагались политические события и концепции других эпох и стран, обернулась для ученых всей Европы поводом задуматься об уместности этих концепций в эпоху, отмеченную подавляющим влиянием современного государства. В XVI веке возникают первые пробные опыты политической философии: широкую известность обретают сочинения Макиавелли об искусстве управления, публика знакомится с вышедшей в 1516 году книгой Томаса Мора, в которой описывается идеальное общество под названием Утопия; к 1597 году относятся рассуждения Франсиско Суареса, испанского католического философа, о праве королей повелевать и праве народа свергнуть тирана.

В 1640-х годах попытки теоретического осмысления начал современного государства неожиданно получили мощный практический импульс, и его источником стал политический кризис в одной из главных европейских монархий. Именно английская революция создала ситуацию, в которой у политических идей появился шанс на широкое публичное обсуждение. Когда предпосылки, составлявшие фундамент современного государства, обнажились и каждый смог взглянуть на них, стало очевидно: как никогда властное и могущественное, государство только в том случае может обеспечить себе прочное существование, если позаботится найти место для новой личности — рационального, трезвомыслящего индивидуума, отстаивающего собственное достоинство. И первыми, кто вскрыл эту настоятельную нужду современности, были не философы и ученые, а солдаты и офицеры английской армии, собравшиеся в приходской церкви Патни.

Английская революция была затяжной и в конечном счете успешной попыткой английского парламента освободить страну от гнета абсолютизма и устранить подспудно зреющую угрозу католического переворота. Она уложилась в отрезок истории между началом гражданской войны в 1642 году и двумя законодательными актами: «Биллем о правах» 1689 года и Актом о престолонаследии 1701 года. Каковы бы ни были истоки этого конфликта — историки трактуют их по-разному, — центральным фактором явилось нежелание королей династии Стюартов, особенно Карла I, смириться с ролью монарха как слуги государства (см. главу 7). Действуя как абсолютные самодержцы, и Карл, и его отец Яков I, не отдавали себе отчет в том, что устойчивость их положения, как ни парадоксально, может быть обеспечена лишь добровольным согласием монарха олицетворять государство собственной персоной.