Curriculum vitae
Шрифт:
– Конечно есть, – задумчиво произнес Распутин и придвинул поближе список фамилий “направляемых на обучение ценных национальных кадров”, - и очень много! Например, я считаю неправильным и несправедливым, что в направлении на учебу в московские ВУЗы присутствуют только латышские фамилии. И это в республике, где половина – нелатыши. Где же тут равенство? Разве это справедливо?
– Интересно… – секретарь встал, прошелся по кабинету, погладил режиссерский пульт, щелкнул тумблером, вернулся на место и открыл стеклянные дверцы шкафа, заставленного книгами. – Скажите, а вы комсомолец?
– Да, а что?
– А то, что стыдно комсомольцу не знать работы Владимира Ильича Ленина, который очень подробно писал на эту тему. Секунду… Да, вот тут! “К
”Поэтому интернационализм со стороны угнетающей или так называемой «великой» нации (хотя великой только своими насилиями, великой только так, как велик держиморда) должен состоять не только в соблюдении формального равенства наций, но и в таком неравенстве, которое возмещало бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывается в жизни фактически. Кто не понял этого, тот не понял действительно пролетарского отношения к национальному вопросу, тот остался, в сущности, на точке зрения мелкобуржуазной и поэтому не может не скатываться ежеминутно к буржуазной точке зрения.”
Как видите, Ленин с Вами не согласен и никакой несправедливости в том, что направления в столичные ВУЗы выдаются только латышам, он не видит. Даже больше. Обвиняет тех, кто с этим не согласен, в мелкобуржуазности. Так вы еще будете настаивать на своей точке зрения?
Последние слова Зиедонис специально произнес насмешливо, давая понять, что он, если что, может и доложить по партийной линии о выявлении мелкобуржуазных взглядов у одного из курсантов Академии, а это могло привести к самым серьезным оргвыводам. В кабинете повисла неприятная пауза, прервать которую решил сам хозяин.
– Ладно, – хлопнул ладонью по столу секретарь, – купайтесь, загорайте, отдыхайте. Никуда привлекать вас не буду. Ограничимся малым джентльменским набором. С тебя, Айвар – отчет по учебе в Академии, встреча с активом и интервью. 23 августа приходите на мероприятие. Оно, кстати, будет называться Балтийский Путь. Символично, правда? Сразу навевает про наш бронепоезд…
Три дня спустя, когда организм, накупавшись до одури, навалявшись на ослепительно-белом песке, нажарившись до ожегов на августовском солнышке, начал активно сопротивляться водным и солнечным процедурам, а капризная прибалтийская погода испортилась, Айвар отправился отрабатывать общественные повинности. Инга, как ответственная за самочувствие гостя, потащила Григория осматривать местные достопримечательности. Первым номером в экскурсионной программе значились памятные места боёв Первой мировой войны. Распутин знал про эту войну только то, что она была. Советская школьная программа заботливо обходила частности этой трагедии, сосредоточившись на проклятиях в адрес преступного самодержавия и бестолковых генералов. В семье Инги и Айвара Первая мировая война оказалась очень личной – выкосила или покалечила всех мужчин, овдовила женщин, а передний край проходил в километре от семейного хутора. Поэтому Григорию было интересно узнать что-то новое от потомков непосредственных участников событий, подёрнутых флёром недосказанности и умолчаний.
– Вот отсюда латышские батальоны поднимались в атаку, – Инга спрыгнула в еле заметную канавку, оставшуюся на месте окопов полного профиля, – а уже через четыреста шагов располагались немецкие позиции. И наши стрелки с одними винтовками, без артиллерийской поддержки шли на пулеметы. Первые цепи погибли почти полностью, повиснув на проволочных заграждениях. По их телам, как по мосткам, побежала следующая волна. Среди них был и мой прадед…
– Выжил? – коротко спросил Григорий.
– Да! – тряхнула головой Инга, – его ранило уже позже, во время немецкой контратаки. Пойдем, я покажу, где. Тут недалеко…
Григорий шёл, не торопясь, за юркой девчонкой, любовался ее легкой, спортивной фигурой. Бывшее поле боя за полвека превратилось
в болотца и холмики, порядком заросшие лесом. Глаза примечали особенности ландшафта и привычно проводили рекогносцировку местности, уши слушали скрип стволов и посвисты ветра. Нос с удовольствием вдыхал пахнущий мхом и соснами воздух, а мозг удивлялся нахлынувшим незнакомым ощущениям, будто всё это уже видел и слышал. Невысокие взгорки с мохнатыми елями у подножия, серое предгрозовое небо над кронами… Он представил себе рогатки, надолбы и ряды колючей проволоки, щедро рассыпанные по лесным холмам… Получилось очень реалистично, но в зимнем антураже. Бои-то были рождественские… “Ну и воображение у меня! Видно, хорошо голову солнышком напекло!” – усмехнулся про себя Распутин, прибавляя шаг.– Вот здесь это случилось, – Инга стояла на ровной и длинной гряде, явно искусственного происхождения. – Латышские стрелки прорвали оборону немцев, но дальше продвинуться не смогли. Вот оттуда, – она вытянулась на цыпочки, словно пытаясь вырасти выше сосен, – била немецкая артиллерия, а отсюда, – тоненький пальчик описал дугу между двумя холмами, – стреляли немецкие пулеметы…
Инга спрыгнула на мох, провела рукой по ковровой поверхности, подняла глаза на Григория и посерьезнела.
– Латышские стрелки целые сутки отбивали контратаки немцев, а помощь так и не пришла…. Тогда прадеда ранили, а оба его брата – погибли. Они отослали его, как самого младшего, за патронами, а сами так и остались лежать около пулемета…
– А почему тут не видно старых окопов?
– Болото! На ладонь вниз уже вода. Немцы построили вал, укрепили бревнами – получилась настоящая крепостная стена, кое-где еще видны её остатки…
– А почему не пришла помощь?
Инга посуровела.
– Сибирский корпус отказался идти в атаку. Какие-то политические требования… А на самом деле просто испугались! Трусы! – последние слова Инга сказала, стиснув зубы, почти прошипела. Григорий изумился тому, как преобразился её облик, сжались в узкую струнку пухлые губки, сузились до щёлочек зеленые глазищи, а все лицо стало угловатым и мраморно-белым.
– Сибиряки испугались? – поперхнулся от удивления Григорий, – что-то не верится…
– А что тут удивительного? – аккуратный ротик Инги скривился в усмешке. – Митинг они устроили. Революцию. А на самом деле побоялись идти в атаку… Они там все такие…
– Гм… Инга… А ничего, что я тоже сибиряк? Или ты меня тоже считаешь трусом?
– Ты? Ты же из Москвы!
– Да. Но оба мои деда – из Сибири. И оба погибли в сорок первом под Москвой… Даже могил не осталось. Мои родители переехали в столицу, чтобы быть поближе к месту их последнего сражения.
Инга закусила губу и быстро пошла обратно к хутору, не оборачиваясь.
Озадаченный Григорий плёлся сзади. Его неприятно кольнуло обвинение в трусости и он ломал голову, как могло случиться, чтобы инертные, в массе своей аполитичные сибиряки бастовали в то время, как латыши – будущие преторианцы революции – тысячами гибли за веру, царя и Отечество. “Чушь какая-то! Надо посидеть в библиотеке и разобраться,” – думал он, ещё раз оглядывая оставшийся за спиной насупившийся лес и вновь удивляясь странному, пугающему, накатывающему со спины ощущению де жа вю.
– Vectetins! Vectevs atbrauca! (Дедушка! Дед приехал!) – радостно вопила Инга, повиснув на шее широкоплечего коренастого старика, будто сошедшего с книжек Жюля Верна – загорелого до черноты, морщинистого, с плотной седой бородой и жилистыми руками, привыкшими к физической работе. Не хватало только трубки да фуражки с якорями, чтобы портрет старого морского волка был полностью закончен.
– Viss, viss! Noznaugsi! Cik stipra kluvusi! Davai – sauc Aivaru, vajag izkraut masinu! (Всё-Всё! Задушишь! Сильная какая стала! Давай – зови Айвара, машину разгрузить надо!)