Цвет и крест

Но воля все-таки вышла, и поговаривали, что шерсть у княгини на ладони стала показываться и что князь выходил на балкон опять в орденах. Тогда не мужикам, а чужим людям продала княгиня всю свою землю, оставила себе сад и Сердечко, самый лучший клочок земли. Мужикам дали Глинище, и воля стала пуще неволи.

Показались признаки близкого светопреставления. За Ведугой леса обмерили, в самых глухих и темных местах пролегла цепь антихриста, чугунка огненной змеей пробежала в славном древнем городе Белом, и телеграфные проволоки опутали весь свет.

Из лесов в нагорье Ведуги пришли какие-то люди в лохмотьях, с горящими глазами и, поднимая двуперстие, говорили:

– Свету конец!

– Слава Тебе, Господи, – отвечали пророкам.

– Настало время, покайтеся, близок час, упадает дуб, откроется гроб князя Юрия!

– Дай-то, Господи, а то уж наши-то князья ни на что не похожи стали: бабы из них поддевки шьют.

Услыхал старый князь о близкой кончине мира, или сам прочитал в родословной книге, или вспомнил, что Юрьевы от благоверного князя Юрия ведут свой род, – князь в последний раз встрепенулся и вышел из сада. И пришел князь на то самое место, куда некогда благоверный князь Юрий пришел со своим воинством.

Прежняя молодая Ведуга бежала под берегом, и старый берег был, как отец, над ней. Сел князь на кургане под сенью священного дуба и задумался.

– На сто колов! – прошептал ему голос.

Князь обернулся. В пустом дубу сидел монах с кружкой. Перекрестился князь, положил в кружку денег.

– На сто колов! – ответил монах.

Князь о чем-то догадался, мысль свою достать золотой гроб князя Юрия оставил, вернулся опять к себе в сад и скоро преставился. Завещал князь похоронить себя возле беседки в саду, но княгиня и тут по-своему сделала: схоронила она князя на сухом месте в церковной ограде, обнесла могилу золоченой решеткой, поставила мраморный памятник и скоро, устроив свои дела и передав их молодому князю, легла рядом со стариком.

Гурьич был веселый, прибауткам и всяким безделушкам у него счету не было, наговорит мех и торбу, насыплет короба всяких присказок, да и ругаться примется, тоже, бывало, не найдет себе стрешника. Но перед концом и у Гурьича все стало отходить, таял, изнывал как черный слежавшийся старый снег весной. За день до конца Гурьич слез с печи и потихоньку куда-то ушел. Хватились, бросились искать и нашли его уж далеко в поле, куда-то скоро, скоро шагает.

– Куда ты идешь? – спросили старика.

– Домой! – сказал Гурьич. – Куда же мне больше идти? – удивился даже, что спрашивают. – А вы куда думали? Домой иду.

Все тут и поняли, что Гурьичу конец настал. Привели его домой, одели, положили в красном углу, причастили св. Тайн. Гурьич, уже причастившись, лежа, поймал рукой за ушко поросенка, попросил ножик и сам зарезал.

– Помяните меня! – сказал Гурьич, показывая на поросенка. И кончился.

II Бабье царство

Бабье царство настало после старого князя и Гурьича. Мужья стали уходить на сторону, а бабы править мужской работой: пахать, сеять, косить. Пашущих баб в нагорье Ведуги стали звать распашонками.

Сойдутся теперь два старика, нагорный с низинным, и бывает у них разговор о земле, о лесах, о дорогах, о скотине, о корме, о хлебе.

– У нас, – говорит низинный дедушка, – земли светлые.

– А у нас земли темные, – отвечает нагорный старик.

– У нас от леса луга заросли: там кочка глядит, там можжевельник растопырился.

– А у нас луга чисты, лес сведен, земля голая. Народ у нас выбитый: мужья разошлись, остались бабы, старый да малый.

– Так Господь жить не наказывал.

– Не складывается no-Божьему. Мы не вольны, живем, как горох при дороге.

Говорят старики меж собою и сами посматривают на благоухающий сад юрьевской усадьбы, как, может быть, и первые люди смотрели на потерянный рай. А в старом саду пустые стволы и в пустых стволах муравьиные кочки. Идет молодой князь между пустыми стволами, из дупл, как грехи, вылетают черные птицы, соловьи поют, но голоса их, как воспоминание, сон, и сад – не сад, а сонное видение.

Князь садится на лавочку, и чудится ему, будто подходят старые деревья с пустыми стволами, окружают лавочку, опускают ему на плечи огромные свои корявые ветви. Озирается вокруг себя князь, и деревья тихо расходятся. Князь встает с лавочки, и деревья с тихим шепотом провожают его до дому, ожидают его у окон, подкарауливают, протягивают на крышу свои старые ветви; и пилят пилильщики, и поет сверчок.

Загорается у князя наверху огонек и долго ночью желтой звездой светит в темном саду. В старых книгах читает молодой князь о том, как пришел благоверный князь на Ведугу, и как веник плыл, собирая святых отцов, и о кургане, и о пророчестве: последний в роду Юрьевых достанет гроб золотой, и тогда будет конец.

Светится желтая звезда в саду. Смотрит на нее Стефан, сын Гурьича, и хриплым басом в тишине разговаривает со сторожем.

– Наш князь хороший, простой, только тут… – Касается лба Стефан и скажет:

– Наш князь с максимцем.

Живет Степан в двух полосах; трезвый – золотые руки, пьяный – бешеный и никуда не годится. Князь не пьет, но тоже двойной. То добр, прост, все раздает и во всем каждому встречному открывается.

– Все ваше, земля – Божия! – говорит в эти дни князь мужикам.

Обежит молва о Божьей земле село, собираются на сход мужики, начинают землю столбить [4] , а князь уж в другой полосе: ходит по хозяйству, все считает, все метит, записывает, бранит лентяев: вылитая мать!

4

Ставить пограничные столбы.

– Захлебнется! – знают вперед мужики, чем все это кончится.

Подговаривают Сережку-барина выкинуть штуку. Барин положит камень в молотилку так, что все зубья из барабана вылетят, или у жеребца причинные места скипидаром вымажет: мало ли что может сделать Сережка-барин. Князь вспылит, изругает, изобьет барина, задрожит и уйдет.

– Захлебнулся! – бежит радостная молва по селу. Запирается молодой князь у себя наверху и снова читает о пророчестве: «Последний в роду Юрьевых достанет золотой гроб князя Юрия, и тогда будет свету конец».

– А если я – последний?

Жутко подумать о кончине света, когда в темные окна лезут верхушки старых деревьев, и ночные головастые бабочки тукаются в стекло, и где-то между огромными: черными стволами зарница блеснет; кажется, вот загорится небосклон на краю, вот оно-то начинается, о чем не у нас решено. Вырваться? – не вырвешься, крикнуть? – никто не услышит. Беспокойные насекомые стучатся в окно – жить хотят, – а сверчок поет, словно давно уже все окончилось и он после того поет.

– Последний в роду, – думает князь и слушает, как виноватый, во всем последние звуки.