Цветные миры

— Раз он может путешествовать, то должен и расходы нести. Сердце мое никогда не лежало к черномазым.

Кое-кто из горничных и слуг презрительно фыркал, другие посмеивались.

И вот Мансарт снова пустился в путь. Между тем хозяева обменивались впечатлениями об этом черном благовоспитанном джентльмене, сделавшемся их другом, а заодно и воспоминаниями о месяце, проведенном в Париже в дни Всемирной выставки 1900 года, и о своих прогулках по только что открытому мосту Александра III, который служил тогда символом дружбы между Францией и Россией.

Совершив спокойный, ничем не примечательный переезд через бурный Ламанш и проехав по железной дороге от Кале до Парижа, Мансарт и его новый друг прожили вместе месяц, промелькнувший для Мансарта как приятное сновидение.

Лишь спустя много времени Мануэл Мансарт понял, каким искусным гидом был Вилье. Он показал ему не только внешний облик Парижа, но и осветил его роль в прошлом и настоящем. Они поднимались на Эйфелеву башню, гуляли вдоль Сены, любовались собором Парижской богоматери. Они бродили по Булонскому лесу и завтракали в уединенном ресторане, приютившемся под сенью деревьев. На обратном пути они обычно останавливались возле вечного огня под Триумфальной аркой, а затем направлялись на Монмартр. Оттуда, с вершины холма, увенчанного церковью Сакре-Кёр, открывалась панорама города. В отдалении виднелся парк Тюильри, несколько ближе — церковь св. Мадлен и Пале-Рояль, а еще ближе — паутина бесчисленных улиц и площадей, церквей и общественных зданий. От белой церкви Сакре-Кёр они медленно шли вниз по узким торговым улочкам, мимо варьете «Мулен Руж», пока не добирались до здания Оперы и Больших бульваров.

Однажды утром, позавтракав во всемирно известном ресторанчике чашкой шоколаду и яйцами всмятку, Мансарт и Вилье наняла кеб и через площадь Республики проехали на площадь Бастилии.

Здесь все виденное стало приобретать новый смысл. Мансарт стоял на площади, где зародилась Французская революция, открывшая новый, современный период истории, и где народ начал осуществлять свои мечты о равенстве людей, о своем праве участвовать в управлении государством. Странным и невероятным представлялось историческое событие, совершившееся на этой ныне столь обширной площади, откуда исчезла старинная тюрьма и где сейчас в самом центре одиноко возвышается Июльская колонна.

Прогуливаясь по городу, друзья беседовали между собой. Вилье старался как можно полнее охарактеризовать положение во Франции.

— Трудно дать точное определение стране, — говорил он. — Пожалуй, никакая характеристика ее не может быть целиком ошибочной, как не будет и вполне правильной. Единственно верный критерий в данном случае — это сам ход событий, но понять их нелегко. Никто не стремится полностью и точно измерить поступки людей; такая цель даже и не ставится, ибо она, по общему признанию, недостижима, да и не нужна. Как же тогда охарактеризовать Францию? Франция — это и Жанна д’Арк, и ее родичи — крестьяне, которые плодят детей, верят в бога, скаредничают, копят деньги и толкают мир вспять. Франция — это также и лавочники, карабкающиеся наверх, в заправилы крупных корпораций, чтобы пополнить ряды этих бессмертных, дьявольски злобных, обладающих сверхчеловеческой властью чудовищ, вооруженных до зубов, присваивающих себе все достижения науки и техники, контролирующих идеи и прессу, калечащих, убивающих и сводящих с ума людей. Однако подобная картина Франции, мистер Мансарт, столь же обманчива и противоречива, как и сама нация. Мы, французы, отличаемся от вас, американцев. У нас есть и писатели и художники, неподкупные и непродажные, свободные и в то же время беспомощные, но не боящиеся ни черта ни дьявола. И хотя несмотря на все наши доблести мы кажемся жалкими и порочными, увлекаемся эротикой и не скрываем этого, все же мы еще не опустились до уровня голливудских гризеток, погрязших в разврате и собирающих автографы, дрыгающих ногами и оголяющих свои зады на всеобщее обозрение. Но Франция — это также и Европа, Пятьсот лет вся Европа жирела за счет Азии и Африки, воздвигала свою славу на костях и крови китайцев и негров. Ах, до чего же мы, европейцы, отважны и могучи! Кто сравнится с нами или превзойдет нас по части лжи и убийств?

Мансарт и Вилье зашли в небольшой ресторанчик на набережной Сены. Он был битком набит рабочими и клерками, но Вилье отыскал в глубине зала своих знакомых, и все втиснулись за один стол, придвинутый к стене. В этой группе Мануэл, к своему удовольствию, обнаружил негра из Вест-Индии. Звали его Джеймс, он был писатель. Рядом с ним сидели русский и француз, говоривший по-русски.

— Коммунисты, — с улыбкой пояснил Вилье.

Новые знакомые заинтересовали Мануэла. Он еще не встречался ни с одним коммунистом и горел любопытством узнать их поближе.

— Я надеялся, — неуверенно начал он, обращаясь к Джеймсу, — что гаитянская революция дополнит французскую, которая дала вам свободу, равенство и братство…

Джеймс вспыхнул:

— Вы хотите сказать — которая хотела дать, но потерпела неудачу. Ведь экономически революция во Франции была тесно связана с рабовладением и торговлей невольниками. «Печальная ирония человеческой истории, — заметил по этому поводу Жорес, — заключается в том, что состояния, нажитые в Бордо и Нанте благодаря торговле невольниками, придали буржуазии то чувство собственного достоинства, которое порождало у них стремление к эмансипации». Французская революция 1789 года предоставила французам эту свободу, но только восстание рабов в Гаити выдвинуло перед Францией проблему всеобщего равенства белых и цветных народов. Реакция, именуемая Термидором, подавила террор восставших французских рабочих и гильотинировала Бабефа, призывавшего их к братству с черными и коричневыми рабочими. Так Французская революция осталась незавершенной. Наполеон стремился проводить политику колониализма, но Кристоф и Дессалин воспрепятствовали его замыслам на Гаити, а Соединенные Штаты прибрали к рукам богатства Луизианы.

В разговор нетерпеливо вмешался русский. Француз переводил:

— Неужели вам не ясно, что Октябрьская революция завершает французскую и гаитянскую? Мы подняли рабочего на ту высоту, куда пыталась поднять его Французская революция, и теперь рука об руку с черными и цветными народами мы создаем мировое братство трудящихся, какого еще не бывало на земле.

Такое истолкование задач Октябрьской революции удивило Мануэла. Он слышал, что в Советском Союзе расовая нетерпимость считается преступлением; но для него проблема расовой дискриминации сводилась преимущественно к вопросу о праве негров пользоваться трамваями, поездами, школами и ресторанами. О равенстве более высокого и широкого порядка, включающем в себя и экономическое равенство, он не особенно задумывался.

Несколько дней спустя Мансарт и Вилье шли вдоль Сены, разглядывая знаменитые букинистические лавки на набережной, затем, перейдя на другой берег, завернули в ресторан, с портика которого можно было любоваться прославленным островом Ситэ с высившимися на нем массивными башнями собора Парижской богоматери. Остров был центром Парижа. Тут был коронован Наполеон. Тут же стоял и Дворец Правосудия.

Перейдя Сену по Новому мосту, украшенному статуей Генриха IV, они увидели огромное здание Лувра, арку площади Карусель и парк Тюильри. Бросив взгляд через просвет улицы Руайяль на церковь св. Мадлен, они пересекли площадь Согласия и прокатились по Елисейским полям.

В Лувре они провели много времени, посвящая его осмотру один-два часа в день на протяжении целой недели. Мансарт почти ничего не знал об искусстве. В сущности, до поездки за границу ему не приходилось видеть великих произведений живописи, а то, что он считал скульптурой, было довольно жалкими поделками. Здесь же он мог, удобно усевшись, созерцать крылатую Нике Самофракийскую и Венеру Милосскую. Увидел он и «Джоконду». Его спутник показывал ему и другие, менее известные картины. С течением времени у Мансарта сложилось ясное представление о том, как великие художники мира, начиная с итальянских и кончая голландскими и французскими, стремились выразить свои взгляд на красоту и мощь человеческого тела и на окружающий человека мир. Позднее он попробовал постигнуть Матисса, Гогена и Пикассо. У него появилось новое, более широкое понятие о мире и возможностях человека.

Примерно через неделю они отправились на левый берег Сены, где бродили по бульварам Сен-Жермен и Сен-Мишель; несколько вечеров провели в чудесном Люксембургском саду и посетили красивейший в мире Ботанический сад. Дней семь они прожили в небольшом парижском отеле — с хозяйкой в неизменно черном платье, расторопным слугой и завтраками в постели, состоящими из чашки кофе и булочки-подковки. Возвращаясь в отель, они проезжали мимо института Пастера на улице Вожирар. Многое из виденного — Булонский лес, Монмартр, парк Тюильри и кладбище Пер-Лашез — они посещали вновь и вновь.

Гуляя, Мансарт и Вилье говорили о себе и своих близких, об этой легендарной Америке, вызывавшей у молодого француза столько любопытства и осуждения; особенно его интересовали суды Линча. Сам он был сыном зажиточного крестьянина, и по сей день занимающегося земледелием на своей ферме на юге Франции. Там-то Мансарту и его другу предстояло провести последнюю неделю путешествия, встретиться с отцом и матерью Вилье, а также познакомиться с его сестрой, которая, как вскользь заметил Вилье, замужем за американцем и мечтает уехать в Америку; ее муж, однако, не соглашается на это.