Цветочный крест. Роман-катавасия

Феодосья вздрогнула: «Господи, уж не прознал ли батюшка об Истоме? Не про него ли намекает? Спаси его и сохрани!»

Утерев слезы, она примолкла.

— Вот и добро. Эх, слезы бабьи, тут и высохли, — смягчился Извара. — Мы с матерью не вороги тебе, Феодосья. И так порешили, что не допотопные теперь времена, чтоб невеста с женихом впервой на свадьбе встречались. Завтра в обед приедет Юда в наш дом, и сможете вы с ним за столом побеседовать, приглядеться, дабы на свадьбе не напугалась ты рыжего-конопатого да не сбежала из-под венца с каким-нибудь скоморохом.

Мария и Феодосья вздрогнули.

— Тьфу на тебя, отец, — замахала руками Василиса.

Золовка принялась торопливо переставлять миски на столе. Феодосия через силу улыбнулась, тая волненье:

— Что ты, батюшка… Разве я вас с матушкой ослушаюсь?

«Ох, ослушалась бы, кабы не страх за Истому. Вырвут пуп зазнобе синеглазому, ох, вырвут! А меня, так и так, за Юдашку отдадут», — томилась Феодосья, сжимая в руках пяльца с рукоделием.

— Ой!

Иголка уколола перст, расплылось по небесному шелку темное пятнышко.

«Почему кровь на пальце — алая, а на синем шелке делается бурая? — заинтересовалась Феодосия. И вздохнула. — Пойду, у Юды, проклятущего, спрошу, он все знает. Ой, нет! Ну его к лешему… Заведется опять баять, что кровь — тоже соленая и, стало быть, без соли никуда. Да я бы весь век хлеб без соли жевала, лишь бы с Истомушкой один кусок делить…»

Облизав перст, Феодосья поплелась вниз, к Юде.

— Аз заждался, — ласково изрек Юда.

— Юда Ларионов, не сыпь ты мне соль на раны, — взмолилась Феодосья. — Аз тебя второй раз в жизни лицезрею, не требуй от меня невозможного.

— Это хорошо, что ты соль помянула, значит, слюбимся мы с тобой и не один пуд соли вместе съедим.

— Пусть так, — покорно произнесла Феодосья. — Пусть так…

— А! Это твое рукоделие? И это все — тоже? — Юда обвел пудовыми ручищами разложенные на лавках и поставцах вышивки, сорочки, полавочники и прочие тканые вещи. — Золотые у тебя персточки.

Феодосья рассыпала мелкие смешинки.

— Жених на дворе, так девка — за прялку, — пробормотала она со смехом.

— Что?

— Так, пустое…

Феодосья развеселилась, вспомнив, как ожидали в доме приезда Юды. А все Матрена, сводня старая, затеяла… С утра в теплые покои, куда планировалось препроводить дорогого жениха, холопки стаскивали со всех комнат рукоделия, вроде как Феодосьюшкой изготовленные. Феодосья пыталась было поспорить, но куда там!.. Сюда же заранее привели холопку Парашку — тощую, долговязую, как репейник, и, что самое ценное, кривую на один глаз. Матрена самолично, с помощью сажи, довела чумазость Парашки до самой крайней степени, долго рядила ея в рогожи и трепала волосья. Угомонилась повитуха, только когда Василиса, внезапу вошедшая в покой, гаркнула от испуга и перекрестилась:

— Ну, чистое чучело!

Парашке вменялось оттенять светозарную лепоту Феодосьюшки, для чего усажена она была на короб возле печи — в зону видимости жениха. Задумывалось так же, что Парашка должна будет спотыкаться о половик, разливать миску и прочим образом выказывать криворукость, но в последний момент Василиса испугалась, что полоротая девка обольет Юду пищей али помоями, и плану был дан отбой. Стоило женам заслышать за частоколом всадника, как Матрена кидалась к Феодосье и принималась бить ея по щекам, дабы ввести в румянец.

— Баба Матрена, отвяжись! — вопила Феодосья.

— Ничего, не отвалится у тебя голова, — не отступала Матрена, нащипывая Феодосьины ланиты и тыча в уста надкушенной клюквиной.

Наконец в двери ввалилась нарочно приставленная за ворота замерзшая холопка и закричала:

— Жених въехавши!

— Прялку! Прялку неси!

— Куда въехавши-то?

— В Красную Слободу! К нашему двору уж приближается!

— Веретено! Где веретено?

Феодосью дружно усадили на сундук, подсунули под бок расписную прялку, в руки — резное веретено. Матрена успела подскочить со смазанным маслом гребнем и гладко учесать волосы надо лбом Феодосьи да напялить на нее еще одну душегрею — для наилепшей полноты тела. К моменту появления жениха Феодосья так упрела, что уже начала злиться на ни в чем не повинного Юду.

Жених снял высокую суконную шапку с меховой опушкой, хотел было положить ее на короб, но испугался, обнаружив на ем кривоглазую Парашку в рогоже. Помяв шапку, он нашарил зенками образа и трижды перекрестился, кланяясь.

— Феодосьюшка, — медовым голосом испросила Матрена, — какой утиральник подать Юде Ларионовичу, тот, который ты на той седьмице закончила, али тот, на котором ты рдяных петухов вышила?

От стены отделилась золовка Мария с двумя полотенцами в руках.

— Все сама, все сама Феодосьюшка наша срукодельничала, — усердно заливалась Матрена. — Уж все-то лето ходила в полюшко, глядела, как лен растет. Сама своими белыми рученьками пряжу пряла, полотно ткала, на солнце белила, дни напролет вышивала… Уж мы ей рекли, де, мол, у батюшки твоего челяди сорок сороков, почто свои рученьки белые натужаешь?..

Феодосья возмущенно запыхтела на сундуке.

— Доченька, хватить прясть, встреть, усади жениха дорогого, — проворковала Василиса.

— Да нет уж, маменька, пока пряжение не закончу, с места не встану, — с издевкой изрекла Феодосья.

Василиса пихнула дочь в бок.

Матрена, румяная как кулебяка, загородила Феодосью и, рьяно вырвав из ея рук веретено, подтолкнула сродственницу к столу.

— Усаживайтесь, Юда Ларионов! — поклонилась Мария.

— Благодарствуйте.

Поднимаясь с сундука, Феодосья украдом спихнула с плеч одну из душегрей, после чего повеселела.

— Как промысел? — спросила она, перебив Матренину попытку набаять Юдушке, как мастерски печет Феодосья пироги, и как всю-то ноченьку пекла она рогульки для дорогого жениха.

Задав сей вопрос, Феодосья несказанно обрадовала Юду. Ибо он со вчерашнего дня, когда Извара Иванович подъехал к нему верхом и, не чинясь, предложил разговор об слиянии соляного промысла посредством женитвы, пребывал в трепете. Было Юде уже 20 лет, и давно он помышлял о браке. Но, будучи три лета сиротой, не знал, как этот вопрос изладить? Важивал он к себе в покои холопок. Но хотелось ему любовей с женой! Поэтому перспективе брака с Феодосьей Юда искренне обрадовался. И теперь с энтузиазмом принялся баять про соль, то и дело указывая ложкой на серебряную солоницу.