Цветок Зла

Офицер Гуччи еще раз взглянул на поверженное создание тьмы. Оно имело знак на левом плече – словно вытатуированное или выжженное на коже изображение пирамиды. Но рядом было еще несколько слабо заметных линий. «Я помню эту пирамиду! – сердце Томаса сжалось до боли и шало забилось, точно в испуге. – Роберт! Это невозможно… Роберт, что с нами стало?!». Многие сослуживцы Гуччи на память вытатуировали на своих плечах, груди или спине три знаменитых египетских пирамиды. Но Кэмпбелл не хотел так. На эскизе, сделанным для него другом в один из первых дней службы, возле единственной пирамиды стоял древний бог смерти Анубис. Пирамиду Роберт наколоть успел, но его татуировка так и осталась незаконченной. Почему он не смог сделать этого за девяносто дней? Теперь Томас должен был вспомнить.

Гуччи был наивен – непристойно наивен как для человека, связывающего свою жизнь с армией – потому что был убежден, что после миротворческой мисси и сможет почувствовать себя гражданином всего мира. Мирного мира. Не так много его земляков входило в контингент ООН в Египте, и знакомство с Робертом Кэмпбеллом из Брэхамса стало крупной неожиданностью. Роберт был человеком совсем иной мотивации, происходящим из семьи военных. Его отец начинал свою карьеру в Корее, дослужился до майора, но сгинул в разгар Вьетнамской войны. Естественно, семье Кэмпбеллов, оставшейся без кормильца, совершенно не хотелось, чтобы Роберт отправился вслед за отцом в пылающую Азию. Но экзотики парню хотелось, и так он благодаря заслуживающему уважения упорству оказался в Исмаилии. Чего ждал он от миссии миротворцев на Ближнем Востоке, Гуччи не знал, но видел, что Кэмпбелл не испытал разочарования, когда вместо налаживания мира пришлось ввязаться в настоящую войну с силами Египта и Сирии, чтобы вернуть Израилю занятые ими территории. Роберту нравилась горячка боя, он хотел испытывать себя в настоящих сражениях. Его место было не в мире, а на войне.

Разница во взглядах не помешала Томасу общаться с Робертом дальше. Кэмпбелл отнюдь не был глуп, не был одним из деградантов морально разлагающейся армии. И, кроме прочего, этому солдату были знакомы понятия чести и верности, как и принцип «сделай или умри». Война Судного дня отчетливо показала, кто есть кто, буквально содрала кожу со всех, волей рока в нее вовлеченных. У правоверных был давно наточен сильно ноющий зуб на всякого, кто носил на рукаве звездно-полосатый флаг, пусть даже на голове его была голубая каска. Ни для кого там не являлось тайной, что США поддерживают Израиль, и арабский мир осатанело ненавидел выходцев из страны, лезущий не в свое дело. До определенной черты Гуччи мог их понять. Черту провело боевое ранение и трехдневный плен, которого хватило на всю жизнь.

Томас пришел в себя в темном помещении с таким количеством пыли и дыма в воздухе, что после вдоха она буквально ощущалась вкусом земли на языке. У него нестерпимо болела голова, мир перед глазами дрожал и иногда просто проваливался в черноту. С ним говорили – предлагали окончательно выбрать сторону, выбрать ее правильно и начать убивать неверных. Гуччи отказался, на грани потери сознания качая тяжелой распухшей головой, не способный произнести ни слова. Тогда его схватили за клейкие от крови волосы на затылке, силой подняли его голову и заставили смотреть. Двоих его боевых товарищей со звериной жестокостью умерщвляли у него на глазах, приговаривая, что то же самое ожидает его, если он не изменит своих убеждений. «Это проклятое дежавю… - вспоминал теперь Томас, когда страшное озарение со всей силы било его под дых. – Как кошмарный сон… Но это было! Это с ними сделали! Зачем, дьявол, зачем? Почему я вспомнил?!».

Однако это была не последняя боль прозрения. Миротворец Гуччи избежал тогда мучительной, бесчеловечной смерти, потому что за ним пришли свои. Пришел Кэмпбелл. Томас тогда потерял сознание, измученный ранением, потерей крови и психологическим шоком. Ясное сознание вернулось к нему лишь в госпитале Исмаилии. Однако теперь это был еще вопрос, насколько тогда оно было ясным. Гуччи был убежден, что Роберт был ранен, но оправился, и вместе с ним отбыл свои девяносто дней, хотя Томас сам видел, как в Кэмпбелла стреляли, как его тело грузили в вертолет и как медик, склонившись над ним, только недвусмысленно качал головой. Из-за ранения или же острого нежелания принимать реальность, Гуччи забыл все это и думал, что Роберт Кэмпбелл выжил, вернулся на службу, а по истечении контракта улетел домой в Брэхамс. Как смотрел бы теперь Томас в глаза его семье, если все же приехал бы в Брэхамс на День Ветеранов, что чувствовал бы, придя на могилу к своему освободителю, спасшего его жизнь ценой своей! И теперь Гуччи, побывавший в плену, пусть и не сотрудничавший с противником ни под каким страхом, имел больше наград, чем герой Кэмпбелл, среди которых, правда, по достоинству была позорная Медаль военнопленного, учрежденная не так давно, после многолетних небеспочвенных споров. Однако с нею все было куда честнее, чем без нее. Как и с божеством смерти, в подобии которого воплотилось искаженное воспоминание о Роберте – распятом, добровольно принесенным в жертву долгу. И лишенным зрения, не сумевшим или же не успевшим увидеть суть. И в этом Кэмпбелл был не одинок.

«Как можно быть таким слепым?! – корил себя вернувшийся к горькой памяти Томас.
– Значит, практически девяносто дней жить в иллюзии! Чуть ли не испытывать галлюцинации! Как этого можно было не заметить? Как они все это допустили?… - он задумался, пытаясь собрать все скопившиеся домыслы, воспоминания и знания воедино: - Наверное, так было нужно. Чтобы я прошел, чтобы я вернулся и чтобы я был здесь, чтобы я вспоминал это, чтобы я что-то понимал. Что еще я должен понять?». С ним теперь случилось то, чего он ждал – нарыв накопленной, законсервированной в недоступном сознанию месте боли вскрылся. С выходящим из него экссудатом памяти плавно гасли, становились терпимыми мучения, и возвращалась способность мыслить и готовность действовать. Полицейский вновь достал книгу Бодлера из кармана подранной куртки и пересмотрел отмеченные неведомой рукой стихи:

«III. 'El'evation. Полет – 4. 

LXV. Tristesses de la lune. Печаль луны – 3. 

LXXIX. Obsession. Неотвязное – 2.

LXXXII. Horreur sympathique. Манящий ужас – 1. 

CXX. Les litanies de Satan. Литания Сатане – 5». 

Становилось ясно: испытание кровавого наваждения – если все происходящее было таковым – еще не кончилось. Офицеру Гуччи предстояло вычислить направление дальнейшего пути. Он сопоставлял проставленные у стихотворений числа с буквами их названий в разных вариациях, и выходило лишь одно четкое слово: «HOTEL». «Значит, отель, - остановился на этом Томас. – Центральный отель Сайлент Хилла - «ГРАНД». И он как раз в старой части города. Что ж, если я жив – значит, должен воевать. Сделать или умереть!». И Гуччи тронулся в путь по направлению к жилым кварталам, а трава под его ногами снова преобразилась, осыпанная рубинами цветущих маков – знаков пролившейся в сражениях крови.

VI

Рваный клочьями покров тумана спустился на старый город, густо роняя сцепившиеся комья невесомого пепла. Небесная зола укрывала все вокруг, стирая признаки еще недавно царившей в Сайлент Хилле жизни. Толстым покрывалом укутались дороги, потеряли свой цвет здания, разинувшие в беззвучном крике черные пустоты дверей и окон, вторя вступающей в права ночи. Бесцветная, низкая, почти опустившаяся до самой земли темнота до костей пронизывала холодом и погружала в непостижимую нервозность, в беспричинный страх пустоты, каким бывают наполнены туманные зимние ночи на заметенных снегом пустых дорогах. Без звезд, без конца и края однотипных, одинаково выкрашенных серой грязно-снежной краской просторов, без живых душ и без тепла дорога становилась бесконечной, превращалась в непреодолимое проклятие, от которого некуда было деться, и с которого бесполезно было сворачивать в потемках. Тревога таких ночей воспринималась вездесущей, и такой же неумолимой становилась она сейчас. Город снова обращался в блеклый призрак самого себя.

Гуччи напрасно силился твердой волей унять пронизывающую дрожь, скованный промозглым туманом и скребущим в груди и в солнечном сплетении волнением. Высокое здание – землистого цвета коробка с множеством окон – встала вражьим бастионом на пересечении двух широких улиц. Отель «ГРАНД» казался огромным угловым муравейником, покинутым обитателями, или темным каменным монолитом с вмурованными рядами клеток, так отталкивающе-равнодушно выглядел его многоглазый незрячий фасад. Томас пересек проспект, поднимая ботинками волны скопившегося на асфальте белесого пепла. Он готовился увидеть пыльные, засыпанные прахом интерьеры, когда толкал похолодевшей рукой гладкую черную дверь с проржавевшей кованой сеткой поверх стекла. Однако холл гостиницы уподобился мраку пещеры, хранящей первобытное молчание в темноте табуированного ритуального места. Лестницы с толстыми перилами, прямоугольные безвкусные колонны, окруженные облезлыми мягкими креслами, и стойка администрации наличествовали на надлежащих местах, запорошенные осыпавшимся с потолка и стен покрытием, но в центре холла выросла каменная ступенчатая конструкция – многократно уменьшенное подобие индейской усеченной пирамиды, какую Филлип Гуччи не раз изображал на полотнах с пейзажами Обители молчаливых духов. На неуместном в отеле алтаре покоилось недвижимое тело монстра, преследовавшего Томаса, останавливавшего его на неверных путях красным цветком и вынесшим его из ловушки уничтоженного обвалом квершлага. К дверям, у которых застыл на месте Гуччи, была обращена голова существа, окольцованная металлическим, подобным нимбу обручем. «Были когда-то ли вы людьми? – на сей раз отчетливо задался вопросом офицер полиции. – Ты ли образ моего предка, обезображенный тьмой? Ты ли замученный миссионер, почти святой страдалец? Куда ты вел меня? Дошел ли я теперь?». Томас подошел ближе по пыльному узорчатому ковру, словно намеренно расстеленному между входом в гостиницу и пирамидой. Не было никаких следов, способных указать на то, кто или что умертвило парившего над землей странного монстра. Плоть его была вывернута, а щупальца аккуратно развернуты и разложены между растянутых, широко расставленных конечностей-обрубков, и что-то поблескивало в темной глубине дыры в его груди. Взойдя на алтарь, Гуччи увидел, что там был ключ, и, собравшись с мыслями, погрузил руку в мертвую почерневшую плоть существа. Извлеченный из глубокой раны ключ не имел на себе никаких обозначений, а это значило, что требовалось обнаружить еще какой бы то ни было указатель, чтобы понять, куда идти и какую дверь пытаться отпереть. Действовать наугад было опрометчиво и неразумно в отеле с сотнями номеров и прочих помещений. Полицейский зашел на место администрации, и первым делом его внимание привлек оставленный в дальнем углу под стойкой двуствольный дробовик, а сразу после – спрятанная на полке в стойке коробка патронов. И хотя это был настоящий подарок судьбы бойцу, оставшемуся без огнестрельного оружия, подобная находка рождала много тревожных вопросов. Не приходилось более сомневаться в том, что у гостиницы были чудовищные тайны, что ее подноготная так же кровоточила, как и многие другие обычно безмятежные места погрязшего в играх мрачного наваждения Сайлент Хилла. Томас забрал бесхозное оружие и патроны к нему без колебаний, после чего осмотрел ячейки для ключей. Во многих из них отсутствовали деревянные резные брелоки, но пустующая ячейка, отведенная для ключа от номера 106, оказалась помечена красным крестом. Офицер поднял книгу с записями администрации отеля и поднес ее к окну, хотя свет все равно был столь слабым, что приходилось напрягать глаза до появления головной боли. Нужную запись полисмен все же смог найти: она была датирована шестым ноября 1974 года и свидетельствовала, что в номере 106 остановился Кауфман М.. «Ну да, чье же еще присутствие отмечать красным крестом, если не врача, - уцепился за проблеск логики в играх, затеянных реальностью, Гуччи. – Что ж, надеюсь, я узнаю, что еще было известно Майку». Томас не испытывал ни малейших сомнений в том, куда следовало направиться.

Ни на неприветливых аварийных лестницах, ни в захламленных обветшалых коридорах отеля с арочными потолками и мрачными тумбами с вазами, хранящими засохшие мертвые цветы, не было никакого освещения. Томас поднялся до нужного пролета практически на ощупь, дальше единственное окно позволяло немного различить темные двери и грязные обшарпанные стены, хотя за первым же поворотом все это снова утопало в кромешной стылой темноте. Приблизившись практически вплотную к кобальтово-серым дверям, покрытым растрескавшимся лаком, полисмен сумел рассмотреть овальные ржавые таблички на первых двух из них – 101 и 102, после чего просто отсчитал номер 106. Здесь мужчине снова пришлось напрячь зрение, чтобы убедиться, что он нашел нужные апартаменты, но после этого он не решился тотчас вставить ключ в замок. В запертом помещении скрежетали и вопили ранящие голову помехи, заставляющие колкие мурашки пробегать по спине и затылку. Те несколько раз, когда Гуччи приходилось слышать подобные звуки, стоны и хриплые визги, смешанные с лязгом и стуком железа, знаменовали столкновение с испорченной реальностью. Полицейский проверил, заряжено ли его новое оружие, и, лишь убедившись в этом, плавно провернул в замке ключ. Заглянув в номер из-за притворенной двери, Томас не увидел никаких гротескных чудовищ. В номере работал телевизор с подключенным к нему видеомагнитофоном, демонстрирующий черно-белую запись отвратительно качества. Несмотря на рваные полосы и зернистую рябь, постоянно скачущие по экрану, и скудное освещение во время самой съемки, все же можно было понять, что запечатлен на поврежденной пленке был половой акт. Прорывающиеся сквозь скрипящий шум вопли значили не боль, а сладострастие. И когда партнеры на экране пережили вершинное ощущение, перед взором единственного зрителя отчетливо застыло утомленное лицо светловолосой женщины, шепчущей: «Да, я навсегда твоя». Мужчина, остающийся в тени, склонился над нею и прошептал: «Воистину прекрасна, как цветок… цветок моего зла». Томас задумчиво потер лоб, неподвижно глядя на экран: «Я же знаю этот голос, – понимал он.
– И этот профиль с горбатым носом. На записи однозначно Кауфман. Судя по состоянию пленки, запись не свежая, но так ведь Майк уже прибывал сюда, по работе, десяток лет назад. И, как видно по интерьеру, останавливался в этом же отеле. Возможно, даже в этом самом номере. Кто снимал его? Камера статична – он мог и сам сделать запись. А если нет? И что он имел в виду, называя женщину цветком своего зла? То, что они сделали? Знать бы, кто его избранница».

Проигрывание записи завершилось, и теперь в темной комнате моргал пустой серый экран, дающий хоть какой-то убогий источник света в апартаментах доктора, которые Томас собирался детально исследовать. Кровать не была застелена, в шкафу стоял открытый чемодан с однотипными строгими мужскими вещами, на журнальном столике была оставлена книга с закладкой, стакан с остатками крепкого алкогольного напитка и маленький деревянный кубик, покрашенный золотой краской. Офицер взял в руки книгу и открыл ее на развороте, заложенном открыткой с изображением красного цветка – астры или георгины. Страницы были исчерканы карандашными пометками. Текст, озаглавленный как «Табу девственности» содержал следующие оказавшиеся значимыми для чтеца рассуждения: