Цветущая, как роза
Шрифт:
Наступило время штиля. Благодаря предусмотрительности Натаниэля, мы были обеспечены достаточным количеством провизии и воды. Но в эту невероятную жару все казалось возможным, даже то, что это раскаленное безмолвие может продлиться месяц и дольше. Поэтому в наш рацион были внесены строгие ограничения. Нервы путешественников были на пределе. Женщины громко переругивались, мужчины молились с упорством, которое казалось почти угрожающим. Эли не делал секрета из того, что на борту, по его мнению, есть Иона, в данном случае представленный в лице трех Свистунов. Они нерегулярно посещали собрания. Они не прекращали петь и свистеть, иногда несознательно, как я думаю, сбиваясь на запретные мелодии и сразу же замолкая, завидев вблизи кого-либо из старших.
В последнюю ночь штиля я не пошел на службу. Меня утомила монотонность шепелявых прошений мистера Томаса, обращенных к Всевышнему
Когда все члены общества забились в тесную каюту, чтобы уже четырнадцатую ночь возносить молитву Господу, который правил волнами и ветрами и мог наполнить паруса и помчать нас к земле обетованной, я вышел на палубу, занял свое место в углу на куче канатов и увидел трех цыган, которые остановились возле борта неподалеку от меня. Я мог слышать все, что они говорили.
— Ну что, посвистишь? — спросил Саймон. — Но ты знаешь, что это значит: живешь на год меньше.
— Значит я уже лишился двух лет, — ответил Ральф, нервно рассмеявшись. — Я потерял их в Гвинее и на Бермудах. Но, черт с ним, можно еще раз. Нечего пить, не с кем подраться. Если это будет продолжаться до конца жизни, то я буду рад его приблизить.
— Возьми лучше два моих, — торжественно предложила Джудит. — И сохрани свои.
— Нет. Если я не отдам свой год, я не смогу свистеть. В те разы, когда я свистел, — утонуть мне сейчас же, — если паруса не наполнились еще до того, как затихло эхо. Ладно, отдаем каждый по году.
Затем с полным осознанием серьезности ситуации он начал задавать вопросы и одновременно подсказывать ответы, которые подхватывали те двое. — Кому мы свистим?
— Мы свистим ветру.
— Мы просим легкий бриз или ураган?
— Ни бриз и ни ураган, просто хороший морской ветер.
— Чем мы платим?
— Мы отдаем по последнему году нашей жизни, ведь мы еще молоды.
Затем четко и пронзительно, как целый выводок дроздов, они начали свистеть. В этом свисте не было мелодии, это был протяжный звук, которым люди обычно зовут заблудившихся собак. Сначала я был удивлен и заинтригован. Когда призывные нотки полетели к западу, на меня нашло некое затмение, в которое меня повергли серьезность и убежденность этих людей, и на какое-то мгновение я даже представил себе, что где-то в далеком уголке небесной глади несговорчивый ветер поднимает голову, прислушивается и покоряется. Я уже было поверил, что он примчится, с ревом налетит на «Летящую к Западу», и задрожат снасти, надуются пузатые паруса. Но ничего подобного не произошло. Когда затих последний пронзительный звук и наступила тишина, до меня долетела размеренная мелодия гимна пилигримов:
Владыка наших чувств, огонь нашей любви, Ты тень в пожаре дня, ты светоч наш в ночи.
Веди ж своих людей.
В два часа ночи мы проснулись от внезапного движения судна, непривычного после долгого оцепенения. Мы с Натаниэлем повернулись друг к другу, зашевелились и пробормотали, что это ветер. Старшие в полдень созвали специальный совет и вознесли Господу благодарность за то, что их молитвы были услышаны. Ральф Свистун, записавший на свой счет еще один вызов ветра, расхаживал, покачиваясь, с гордым видом, будто все знал, но был слишком мудр, чтобы сказать это. Итак, прекрасным июньским утром мы благополучно прибыли в бухту Салем.
Приехали в Салем мы в очень интересное время, и хотя для нас это был просто порт прибытия, стоит остановиться на царившей там атмосфере. Война с индейцами к тому времени уже завершилась. Она дорого обошлась поселенцам, потерявшим немало жизней и средств. Тринадцать поселений были стерты с лица земли.
Но для индейцев эта война была не просто смертью и разрушением, а полным уничтожением. Уже позже мы узнали, как смертельно жалит раненая змея. Но на первый взгляд, у колонистов были основания поздравить себя с победой. Исчезли целые племена, и причем самые воинственные. Мне доводилось слышать, что война унесла около трех с половиной тысяч отважных воинов, оставив в живых лишь самых прирученных, укрощенных цивилизацией и христианством. В Салеме жили индейцы, но сдержанное недружелюбие, с которым к ним относились до войны, сменилось теперь подозрительностью, и с наступлением темноты они были обязаны убираться в свои жилища и не появляться на улице до утра. Ночной патруль задерживал
индейцев, нарушавших этот порядок.К моменту нашего прибытия Салем переживал время бурного религиозного возрождения. Привлекательная прическа, платье с короткими рукавами, пропуск службы без уважительной причины неизбежно вызывали порицание, а иногда и наказание. Даже дети подвергались порке при повторном нарушении правил поведения в церкви. В первое воскресенье после нашего прибытия я с удивлением увидел серьезных крошек, толпившихся в углу церкви под зорким наблюдением особы женского пола, которая, по моему мнению, как нельзя более соответствовала своей роли: ее строгость повергла бы в трепет даже самых набожных прихожан. Все это пролилось бальзамом на душу Эли, Оливера Ломакса и Мэтью Томаса. Они были просто восхищены Салемом.
Натаниэль, с той самой ночи на борту «Летящей к Западу», считал Эли своей правой рукой и давал ему самые разные поручения, стараясь обучить тому, что, по мнению нашего руководителя, могло пригодиться в дальнейшем: как строить временные жилища, как хранить еду, как возделывать целинные земли.
Мэтью Томас был сразу же взят под опеку Альфреда Бредстрита, еще одного изгнанного священника. А мы с Картером, Стеглсом и Энди помогали местным плотникам и кузнецам, занимаясь изготовлением кибиток. От многих хлопот избавили нас всех Свистуны, которые просто опьянели от прекрасной погоды и избавления от корабельного плена. Они с большим воодушевлением отправились на общее пастбище, раскинувшееся под горой Галлуз Хилз, где разбили лагерь и поселились там с лошадьми, привезенными нами из Англии, и остальным скотом, который мы покупали, как только представлялся случай. Гостеприимство в Салеме расточалось с удивительной щедростью. Некий мистер Адамс, чьей жене приглянулась одна из бывших у нас медных ламп, которую мы ей подарили и которая стояла в ее крошечной гостиной, дожидаясь холодных зимних вечеров, приняла к себе Натаниэля, меня, Энди и Битонсов. Не думаю, что мы устроились лучше, чем остальная часть нашей компании, так как у Адамсов было огромное семейство, главным образом мальчики. Вообще же места для постоя в городе было не так уж много, что еще более делало честь людям, приютившим нас и что одновременно подстегивало нас ускорить время нашего отъезда.
С Линдой я виделся на службе, которую ни разу не пропустил с момента нашего прибытия. Одно из воскресений было настолько жарким, что даже в церкви хотелось сбросить с себя сюртук и остаться в рубашке с короткими рукавами. Конечно, это было исключено, и я сидел, обливаясь потом и недоумевая, почему Линда так кутается в свою накидку. Капюшон она, правда, откинула, но к чему вообще носить это одеяние? Остальные женщины носили платья из муслина или другой легкой ткани. Слова молитвы не доходили до моего сознания. Я просто сидел и придумывал сказку о том, что Эли мертв, не родился, просто не существует более, что я подхожу к Линде и срываю с нее эту жуткую мрачную накидку и грубое платье. И помогаю ей надеть яркий шелковый наряд, застегиваю ей пуговки, разглаживаю складки, вдеваю в ушки бордовые камушки, и наблюдаю, как она укладывает локоны и завитушки своих роскошных волос в маленькую корону вокруг очаровательной головки. И когда все это произойдет, я увезу ее далеко-далеко в страну, где все люди красивы, добры и великодушны и никогда не слышали ничего о первородном грехе и о необходимости искупать его, в страну музыкантов и поэтов, где миндаль покрывает дорожки розовыми лепестками, где цветы и звезды созданы для влюбленных. Церковь выходила окнами на запад и восток, так что во время утренней службы солнце проникало внутрь. Воздух был душным и тяжелым. И здесь, на уродливой желтой скамье, прямо передо мной сидела Линда, рядом с Эли, в старушечьем плаще, укрываясь от всего вокруг, кроме моего воображения.
Выйдя из церкви, люди собирались в небольшом дворике, чтобы встретиться, иногда, впервые за неделю, поболтать о посевах, кормах и рецептах. Линда проходила так близко от меня, что я мог улыбнуться и поговорить с ней, не вызывая никаких кривотолков. Но улыбка застыла у меня на губах, как только я понял назначение этой серой накидки. В платье спереди была сделана вставка из более темного и поношенного куска материи, ею была туго обтянута когда-то грациозная, а теперь распухшая талия. У Линды будет ребенок! И ей придется переходить вброд реки и взбираться на горные вершины, пешком преодолевать бесконечные мили пути! Сердце мое сжалось от боли и сострадания, к которым примешивалась острая всепоглощающая ревность. Ребенок Эли, еще один тупоголовый фермер, который будет называть воскресенье шабашом, а таверны — источником порока. И это должно было появиться на свет из прекрасной плоти Линды.