Цветы Эльби(Рассказы, сказки, легенды)

Русского звали Ознобишиным. Так открыл он народного певца. О Хведи вскоре большая слава пошла. И остался он в истории под именем Хведи Чувашского.

НАРУТНИК

Птицу воздухе, держат крылья,

Человека на земле — правда,

Не посечь ее саблей вострой,

Не убить царевым указом.

Из народной песни

егодня мы ночуем в Кучум-поле. Знаете ли, где оно? Кто бывал на юге Чувашии, знает: много всяких историй ходит о нем среди местных жителей. Вот одна из них.

…Давным-давно сибирский царь по имени Кучум, возвращаясь на родину после долгих походов на Русь, остановился здесь на отдых. Но чуваши не жаловали грабителей-чужеземцев. И однажды ночью юхминский тархан внезапно напал на войска Кучума. Жестокая была схватка. Бросив раненых и всю свою добычу, Кучум бежал. С тех пор зовется поле кучумовым.

В мокрой от вечерней росы траве, фыркая, пасутся кони. Не стоится им на месте, нет-нет и подойдут поближе к костру. Поглядят то на огонь, то на нас и, мотнув головой, словно извинившись, отходят в сторонку.

Сегодня в ночном лишь мы с Ендимером. Подпаски наши днем работали на ферме, сейчас, наверно, третий сон уже видят.

А мы здесь сидим, играем в молчанку.

Сам не пойму, что со мной творится… Тоскую. Думаю о той, что осталась в Чебоксарах. Больше двух месяцев не виделись, все уже сердцу не мило.

Ночь темна, небо в звездах. И дед молчит как назло, будто язык проглотил. Чувствует, что мне не до него, и тоже замкнулся.

Удивительная вещь — разлука. Когда живешь вдали от любимого человека, вспоминается каждая мелочь — слово, улыбка, жест. Иногда такое найдет — дышать трудно. И лезут в голову всякие мысли.

А ждет ли?

— Затосковал, значит? — Голос Ендимера донесся словно бы издалека.

Повернувшись на бок, ощущая теплоту примятой травы, я подбросил в костер хвороста. Пламя осветило дедову щеку, темную, как старый глиняный горшок.

— Да, плохо, — сказал я вслух, — каждый день письма пишу. На душе мутно. Говорят же — письма для глаз, свидание для сердца.

— Хороша она, верно, а?

Я пожимаю плечами: шутит или впрямь любопытствует. Молча вытаскиваю из кармана фотокарточку. Дед смотрит долго, я начинаю терять терпение. Может, не понравилась?

— Как Серси, хороша, — говорит он чуть погодя, и в груди моей закипает обида: «Серси! Воробей! Что же он лучшего сравнения не нашел?»

— А что тут на обороте, стихи, что ли?

— Ну, стихи.

— И-и, ты, значит, еще и поэт?

— Нет, не поэт. Просто написал для нее.

— Да-а-а, — протянул дед, — чего не сделает любовь.

И так уж получилось, я взял у него карточку и прочел вслух:

Передо мной твое лицо, Ты смотришь ясным взглядом. Так отчего же я грущу, Ведь ты со мною рядом.

Прочел и замер, чувствуя, как горят щеки.

Дед задумчиво произнес:

— И у Мигула было похожее стихотворение.

— У какого Мигула?

— Нарутника.

Я не понял, переспросил.

— У того самого, — ответил дед, — что когда-то приезжал к чувашам и подружился с нашей Серси.

Вот оно что. Серси — имя девушки. Как же я раньше не догадался. Не мог дед обидеть мою невесту воробьиным прозвищем.

— О каких временах ты говоришь, мучи?

— О давних, сынок. Я тогда, как и ты, молод был. Силу в руках чувствовал… Бывало, вернусь с поля, спина гудит, а ничего — бегу в хоровод.

Однажды вот так же затемно вышли мы в село на гулянку. Девчата хоровод повели. Иные в стороне под шыбыр петь стали. А силачи, как всегда, борьбу на траве затеяли. Ну и я с ними… И только, помнится, перебросил Сантубая через голову, как со стороны реки вышел к нам парень. Высокий такой, ладный, лицо белое, с бородкой.

— Чапла, чапла, — сказал, и эдак твердо «че» выговаривает.

Мы тут же смекнули: «чужой!» Некоторые парни давно точили зубы на соседей, кое-кто стал уже рукава засучивать. А парень даже не взглянул на них, подошел ко мне, подал руку. «Коля», — назвал себя.

Русским оказался.

Так мы с ним познакомились. Молодец был хоть куда! Студент, образованный. В Питере у чувашских купцов наш язык изучил.

С полгода прожил в наших краях, все наезжал из города. Называли мы его Мигулой, а то и просто — нарутником. Собирал он молодежь, с речами выступал против царя. Сначала страшновато нам было, потом привыкли. Ругал он помещиков, заводчиков, купцов, а нам рассказывал про жизнь и где правда, и как ее искать.

Мол, все люди одинаковы и права у всех должны быть равные. Почему же один — богат, у другого хлеба в обрез? Один хозяин, другой раб. И не найдешь управы на обидчика, потому что богачи друг за дружку держатся, ворон ворону глаз не выклюет. Но придет время, поднимется народ, свергнет царя. Для этого надо нам объединиться. Один в поле не воин.

Нравились нам его слова. Да и сам пришелся по душе: уважал чувашей.

— Вы, — говорил Мигула, — народ работящий, умный. Беда в том, что неграмотные. Письменность вам нужна, ученые люди. Ведь вот — каждому в отдельности правды не объяснишь. Напишешь — все прочтут. А вы читать не умеете. Была ли у вас письменность когда-нибудь? Иногда мне кажется, была. Видел вышивки ваши, сурбаны, платки. И каждый рисунок будто соткан из букв неведомого алфавита.

— Да, — дед помолчал, собираясь с мыслями…

И жила в нашей деревне девушка по имени Серси. Красавица. Парни так и сохли по ней. Серси — хорошее имя. Если б ты знал древние обычаи, понял бы.

Я благодарно взглянул на деда, а он, перехватив мой взгляд, усмехнулся.

— Так вот, почему ее так звали? Потому что в семье до нее были две девочки и обе умерли, а когда родилась третья, родители назвали ее Серси, чтобы Эсрел, бор смерти, не смог ее найти. Спутает ее с воробьем и запрет воробья в темное царство, а девочка останется жива.

И вот Серси выросла и стала красавицей.

Я был счастливей других: жили мы с ней по соседству и каждый день виделись. Бывало, выйдет за калитку, взглянет синими очами, улыбнется, и я уж целый день как на крыльях летаю.

Помню, дарил ей цветы, а весною в праздник первого цветка надевал ей на шею венок из подснежников. А это означало, что каждый, кто посмеет ее обидеть, будет иметь дело со мной. Я все ждал… Ждал, когда она, улыбнувшись, подарит мне вышитый платочек. С этого момента назовут меня женихом, а ее невестой.