Цыганское проклятье

Я едва не задохнулся от такой чудовищной лжи.

– Это ведь он на меня напал, – Степан провел ладонью по своему лицу и болезненно поморщился, – я за тебя вступился, а он меня прихвостнем генеральским назвал. Шайку свою спустил, они за ним, как собаки, ходят, уж не знаю, чем он их так уговорил. Наверное, обещал твоим золотом поделиться. Я едва ноги унес. А еще я знаю, что Орлов собирается сбежать в Европу, только сперва к тебе наведаться хочет. Беги, Матвеич! Я тебя Христом-Богом прошу! Спасайся!

Как смог, я успокоил Степана и пообещал, что уеду обязательно. Только Марью из монастыря заберу. Он вроде как успокоился и сказал, что сам через три дня с Феклой из поместья решил уйти.

– Когда они придут, то разбираться не станут, кто я тебе. Прирежут, и дело с концом.

Я вдруг понял, что Степан за себя совсем не страшится. Да только не один он теперь. Фекла ему дочку-красавицу родила. Вот за них он теперь и боялся. Повзрослел Степан. Больше не тот шалопай, что по двору бегал да оплеухи от кухарки получал, когда пироги таскал, которые она остужать на окошко ставила. Теперь это взрослый мужчина и несет ответственность не за себя, а за семью.

Как же время быстро пролетело. Вот и старость меня настигла. А ведь когда-то думалось, что вечно молодым буду. А теперь что? Волос седой да тело дряхлое. Вся жизнь прошла, как и не было.

Через четыре дня дом опустел. Вся прислуга бежала, опасаясь попасть под горячую руку новой власти. Степан долго уговаривал меня бросить все и бежать с ними, но я и в мыслях такого допустить не мог. Здесь я родился, здесь и смерть приму. Но не от рук приживалки-предателя! За жизнь свою еще поборюсь, иначе на том свете стыдно будет.

Я бродил по осиротевшему поместью и вспоминал все, что здесь когда-то происходило. Вот Марьюшка делает первые шаги. Софья зовет меня посмотреть. Малышка неуклюже переступает маленькими ножками, глядит на меня голубыми глазенками и улыбается. Софья тоже счастлива, хоть и старается скрыть улыбку, но я все вижу. И «снежная королева» на какие-то мгновения отпускает ее сердце, позволяя побыть настоящей.

Еще раньше – наша с Софьюшкой свадьба. Краше ее нет на целом свете, и это белое платье делает ее похожей на царевну-лебедь. Тогда я еще не знал, через что нам придется пройти и что испытать. Если бы только догадывался, то прогнал бы ее прочь. Может, сейчас была бы жива и, может, даже счастлива, потому как со мной счастье ей познать не удалось.

А вот Марья выбегает из дома и прячется в саду, чтобы только не заниматься танцами. Я ее тогда нашел, она сидела под вишней и потирала ступню.

– Папенька, это не танцы, а пытки. Прогоните этого учителя прочь, он меня угробить хочет, не иначе.

Ее детское личико – отражение вселенской скорби, в уголках темно-синих глаз собираются слезы, словно тучи в небе, что вот-вот разразятся проливным дождем. Я глажу ее по головке и обещаю, что все будет хорошо.

Учителя прогнали в тот же день. Мне он тоже не нравился, слишком мучил Марью всеми этими пируэтами. Софья же сильно ругалась и быстро нашла нового преподавателя. С тех пор Марья больше не жаловалась. Но продолжала убегать в сад после занятий. Прислуга говорила, что она там плачет, но я знал, что мне она больше не сознается, как ей больно и как она устала. Моя девочка взрослела и училась прятать обиды.

И вот она уже в свадебном платье, снова прячет слезы ото всех. Вот ухмыляющийся Орлов и победно потирающая руки Соломатина.

Я сам не заметил, как оказался в саду. Именно здесь в последний раз когда-то собрались гости. Марьюшке исполнилось десять лет. Кто мог подумать, что праздник закончится трагедией? Никто. Потому и веселились, радовались.

Призраки из прошлого налетели на меня вихрем и закружили в безумном танце. Я прислонился к дереву, чувствуя, как кружится голова. В глазах потемнело и запрыгали яркие точки. Смерть уже в который раз играла со мной: хватала за руку, звала за собой, но в последний момент отпускала и скалилась своей страшной улыбкой.

– Забери меня, слышишь! – Мой крик разлетелся по саду. С веток посыпался снег, попадая мне за шиворот, но я не чувствовал холода. Я вообще ничего больше не чувствовал.

Кого я обманывал? Даже когда закончится война, ничего уже не станет прежним. И смута эта, скорее всего, добьется своего. Как там Степан говорил, прошло время господ? Мое время прошло уж точно. И ничего не поделать, ничего не поменять. Хоть ложись сейчас здесь и помирай. То-то враги мои порадовались бы. Так ведь и врагов нет! От этой мысли стало вдруг смешно, и я расхохотался, как безумный.

Седой старик посреди замерзшего сада смеялся над чем-то, ведомым только ему. Это было страшно! Я увидел самого себя со стороны. Неужели душа из тела вылетела и смотрит теперь с высоты?

Нет. Вот он я, стою на земле и хохочу. А из глаз льются слезы. И никак их не остановить.

– Дарина! – позвал я. Цыганка – единственная, кто может освободить меня и избавить от мук. – Дарина, черт тебя дери! Где ты?

Никто не отозвался на мой зов. Никто не пришел. Неужели и та, что ненавидела меня даже после смерти, теперь от меня отвернулась? Кто же я такой? Не человек, потому как не чувствую больше ничего. Но ведь и не дух бестелесный, сердце бьется, слышу я его.

Где-то далеко раздался волчий вой, тут же послышались выстрелы и жалобный скулеж.

Кто-то вышел на охоту.

Я тоже когда-то охотился. Давно, еще в прошлой жизни. И почему меня волки тогда не загрызли? Зачем появился этот семинарист. Я ведь не просил спасать меня. Сгинул бы тогда в лесу и никому жизнь не попортил.

А теперь что? Старый, дряхлый, никому не нужный пень.

– Дарина! – еще громче заорал я, но голос сорвался и перешел в хрип. – Ненавижу тебя! Слышишь? Ненавижу! Скоро мы встретимся с тобой в аду и за все посчитаемся!

Цыганка не слышала. Или не хотела слышать. Сад все так же оставался молчаливым к моей боли. Зима развешала тенета вселенской тоски и тишины. Даже выстрелов больше не было слышно и протяжного волчьего воя. Не было ничего, только пустота и одиночество.

Вернувшись в поместье, я поднялся в кабинет. Меня мучило только одно желание – сжечь проклятую цыганскую икону и покончить с этим. Сколько раз призрак являлся и требовал вернуть ему то, что я забрал. Если бы только знать, куда возвращать, я бы отдал. Даже на могилу бы принес, если бы знал, где моя погубительница схоронена.