Д`Артаньян - гвардеец кардинала. Тень над короной Франции (книга вторая)

— Но, сударь…

— Молчите, сударыня, — произнес король таким тоном, что в комнате моментально воцарилась тяжелая тишина. — Потому что, вздумай вы продолжать, к вам неминуемо возникнет очень много вопросов, а вот сумеете ли вы дать ответ по крайней мере на половину… Подумать только, эта женщина обитала в Лувре! Со своим перстнем, набитым ядом, который не ощущается ни на вкус, ни по запаху, ни на вид! В моем Лувре! Рядом со мной! Боже мой, я воистину несчастный король! Почему вокруг меня столько грязных секретов, может мне кто-нибудь объяснить? Страшно подумать, что случится, если эта история просочится наружу… Что будет говорить о нас Европа?

Его последние фразы столь напоминали незабвенный сон д'Артаньяна, приснившийся в Англии, что гасконец украдкой ущипнул себя. Было больно. Происходящее ему не снилось, а происходило наяву.

— В конце концов, у этой истории не так уж много свидетелей… — многозначительным тоном произнесла Анна Австрийская. — Не так уж трудно принять незамедлительные меры… — и она посмотрела на гасконца не обещавшим ничего хорошего взором.

— Вы правы, сударыня, — произнес король бесстрастно.

«Да нет, какая там Бастилия, — вяло подумал д'Артаньян. — Пожалуй что, выйдет хуже… Вот странные люди! Как будто мне есть что терять…»

— Подойдите ближе, шевалье, — сказал король, с треском раздирая подписанную королевой бумагу и придвигая к себе золотую чернильницу.

Гасконец повиновался, с тем же равнодушием подумав: «Все точно, Бастилия была бы для меня непозволительной роскошью. Интересно, дадут ли мне завещать Планше немного денег, чтобы малый не болтался по стране неприкаянным, а купил себе мельницу или все без изъятия достанется палачу?»

— Возьмите, д'Артаньян, — сказал король, протягивая ему бумагу. — Это указ о вашем производстве в чин лейтенанта. Гвардейская рота в нем не проставлена, на этом месте стоит пробел. Впишите сами любую роту из Королевского Дома, в которой хотите служить.

Д'Артаньян поднял на него сухие глаза, еще не веря. Это было поразительно, невозможно, но выражение, появившееся на лице этого безвольного, капризного, себялюбивого и эгоистичного монарха, более всего напоминало смущение, а то и стыд. Королям не полагалось иметь такого лица…

— Я был несправедлив к вам, шевалье, — сказал Людовик, опустив глаза и решительно выдвигая ящик стола. — Мне следовало бы по достоинству вознаградить вас гораздо раньше, после провала известного заговора… за ту роль, что вы в этом провале сыграли… Наклоните голову.

Д'Артаньян повиновался. Зеленая лента легла ему на шею, и на груди гасконца сверкнул ясным золотом крест с лилиями меж раздвоенных конечностей и эмалевым медальоном в центре. И опять-таки это было, как во сне, но происходило наяву, и король громко произносил положенные слова:

— Вы храбры, верны и честны, лейтенант, посвящаю вас в кавалеры ордена Святого Лазаря Иерусалимского и Мон-Кармельской Богоматери. — И добавил более будничным тоном: — Моему казначею будет сегодня же отдан приказ о выплате вам тысячи пистолей…

Д'Артаньян слушал звучавшие из его собственных уст слова горячей благодарности так, словно их произносил кто-то другой, чужой и незнакомый. В душе была совершеннейшая пустота, с которой уже ничего не могли поделать и ничего уже не могли изменить пролившиеся нежданным дождем королевские милости. Потому что они опоздали.

Все было поздно.

И когда рыцарь в смятении выбежал из замка, во мраке ночи сыпались с неба лепестки лилий, белоснежных, как снега в горах Гаскони…

Глава восемнадцатая, о которой даже автору неизвестно, последняя она или нет

— Рошфор, — сказал д'Артаньян тихо. — Я не могу разобраться в себе… Я поклялся когда-то себе и ей, что покончу с собой, если она вдруг умрет раньше… но я не нахожу в себе достаточно сил, у меня не поднимается рука… А я ведь клялся…

— Бывают клятвы, которые нет необходимости соблюдать, — серьезно ответил Рошфор. — Как, например, вашу. С точки зрения божеской самоубийство — величайший грех, а с точки зрения человеческой — величайшая глупость, не способная ничему помешать и ничего не могущая вернуть… Не говоря уж о том, что там, куда отправляются самоубийцы, вы никогда не встретитесь с ней… Вы обязаны жить. Ради нее. Слышите?

Они сидели в кабачке «Нарбоннский вепрь», чьи окна выходили на Королевскую площадь: граф Рошфор, после десяти лет мрачной неизвестности наконец-то свободный от брачных уз, великан Каюзак, чье плечо уже почти зажило, граф де Вард с повязкой на голове и лейтенант гвардии д'Артаньян, чье звание еще до сих пор не было присовокуплено к какой-то определенной гвардейской роте. На столе стояло вино, а также, в несколько парадоксальном соседстве, чернильница с пером, ибо определиться стоило поскорее, гвардия уходила под Ла-Рошель, и промедление могли понять неправильно, таким образом, коего гасконец никак не желал.

— Я бы вам посоветовал, друг мой, поступить в телохранители, — сказал Каюзак. — Там делают самые быстрые карьеры в последнее время. Лейтенант телохранителей, удостоенный ордена, — неплохое начало…

— Друг мой, я, чего доброго, вызову вас на дуэль, — сказал д'Артаньян. — Вы полагаете, я способен покинуть ту роту, где меня так тепло приняли, когда я был никем?

— Так ведь в жизни по-всякому оборачивается, — сказал простодушный великан. — Спору нет, все мы поначалу стремимся позвенеть шпагами без оглядки на малейшую корысть — но ведь нужно же человеку как-то устраиваться…

— Покажите пример.

— Да что вы, д'Артаньян, — сказал Каюзак. — Я — человек слишком простой и бесхитростный, чтобы делать систематическую карьеру. У меня почему-то никак не получается, а значит, и пытаться незачем. А вот вы умны и ловки, вам сам бог велел. Дело-то житейское.

— Ах вы, хитрец, — сказал д'Артаньян. — Предложите это де Варду или Рошфору.

— Увольте, господа, — усмехнулся де Вард. — Мне как-то больше по душе мое нынешнее положение, то есть кардинальская служба без всяких потуг на карьеру. Карьера по сравнению с нашими делами — это так скучно и пошло…

— Вот видите, д'Артаньян, — сказал Каюзак. — О Рошфоре я и не говорю, заранее зная, что граф выше всех этих скучных пошлостей. Головой ручаюсь, он нам сейчас продекламирует в подтверждение что-нибудь из своих любимых старых испанцев, тех благородных идальго, что еще и стихи писать умудрялись, как будто мало им было военных побед и древности рода…

— Почему бы и нет? — пожал плечами Рошфор. — Коли уж даже вы, Каюзак, стали отличать «старых испанцев» от прочих авторов рифм?

Где они, сокровищ груды, раззолоченные залы и дворцы, драгоценные сосуды, и чеканные реалы, и ларцы? Галуны, шитье и гарус, и уздечки, и султаны, чья краса безвозвратно затерялась? Где вчерашние туманы и роса? Троя старая незрима, где ее былые беды, боль и грусть? Позади победы Рима, хоть и знаем те победы наизусть…