Да будем мы прощены

– Не хочу портить тебе удовольствие, но мне нужно завтра с утра в город, и я хочу быть дома в приличное время.

– Я позволила женщине прикоснуться ко мне, – отвечает Черил, явно не подозревая, что я стоял в это время рядом.

– Это было в первый раз?

– Да. – Она делает паузу. – Она так легко прикоснулась… щекотно было.

– Звучит так, будто тебе понравилось.

– Мне это не было неприятно.

– Двойное отрицание. Ты хочешь сказать, тебе понравилось?

– Я бы не высказалась так определенно. Мне случалось ощущать на себе женские руки – но всегда в кабинете врача. «Поднимите руку, другой рукой возьмите грудь, вложите ее вот сюда, в маммограф», – но никогда просто так, для удовольствия. Понятия не имела, что от женских губ ощущение такой мягкости. А ты как? Было что-нибудь?

– Ну, да, один мужик об меня потерся. Но я думаю, он просто протискивался мимо. Потерся и извинился. Вот от этого «извините» мне и стало неловко. Когда потерся – это было как-то даже интересно, а когда извинился – ощущение было не очень, поскольку мне и в самом деле понравилось.

– Мне кажется, ты слишком много в это все вкладываешь.

– Не стал бы, не будь это в первый раз, – отвечаю я. – Мне пора, уже поздно становится.

– У тебя еще есть время выпить кофе? Заодно и сделаем подробный разбор полетов.

Черил смеется собственной шутке. Когда мы идем через парковку, она спрашивает:

– Ты можешь поверить, что существует вот такое место прямо здесь, рядом с аптекой, магазином больничных товаров и открыточным киоском? Я тут для свекрови открытки покупаю.

Воняя потом, отчасти чужим, мы заходим во «Френдлиз».

– Мне кажется, тебе это не очень было по душе, – говорит она.

– Откровенно говоря, меня удивило, как это все тоскливо.

– И меня.

– Что вам принести? – спрашивает официантка.

– Кофе, – говорю я.

– И больше ничего?

– Кофе и яблочный пирог? – предлагаю я.

– С мороженым? – спрашивает официантка.

– Да, если не трудно.

– Кофе и яблочный пирог, – говорит Черил. – Так дедушка всегда заказывал.

– Отлично, – киваю я. – Яблочный пирог уберите, и мне клоуна из пломбира – шоколадного.

Официантка уходит, а я наклоняюсь к Черил.

– Зачем тебе это надо было? – спрашиваю я.

У нее такой вид, будто она сейчас расплачется:

– Я же любопытная. Я думала, ты это про меня уже знаешь. Мне все время нужно что-то другое, что-то новое.

Приносят мороженое, она за него принимается.

– Работа тебе нужна, – говорю я. – Может, лицензию риелтора или выучиться на социального работника.

– Есть у меня лицензия риелтора, – отвечает она. – Это значит, что можно трахаться с незнакомыми людьми в чужих домах. – Она неожиданно рыгает, и меня обдает через стол волной запаха белого вина и шоколадного мороженого. – Прошу прощения, – говорит она. – Наверное, не надо было мне пить, пока я на этом новом лекарстве.

– Не знал, что тебе выписали новое лекарство.

Я трезвею.

– Да, всю схему лечения поменяли.

– Ты не думаешь, что все сегодняшнее предприятие – следствие этого нового лекарства? Почем ты знаешь, что это было действительно твое желание, а не странный побочный эффект?

– Вряд ли желание посмотреть клуб свингеров включено в список побочных эффектов. Говорю же: я любопытная – разве это плохо? И если честно, мне нравится мысль о том, чтобы потрахаться с мужиком, а после не считать себя обязанной стирать ему одежду, готовить обед и покупать носки…

– Что-нибудь еще? – спрашивает официантка.

– Только счет, – отвечаю я, заметив теперь, что еще несколько «парочек» с вечеринки тоже сидят здесь, раскрасневшиеся, и смеются слишком громко.

Торжественно и печально я одеваюсь на свое последнее занятие. Надеваю костюм, галстук. Серьезно, с сознанием важности своей цели. Как на похороны полагается.

В аудиторию вхожу с высоко поднятой головой, сдерживая ощущение горя и предательства, и несу с собой только старый кассетный магнитофон.

– Сегодняшнее занятие заканчивает целую главу моей жизни, – говорю я, устанавливая оборудование. – В честь и память Ричарда Милхауса Никсона я буду записывать свои комментарии.

Магнитофон я устанавливаю на гулкую кафедру, несколько раз постукиваю по ней, чтобы привлечь внимание.

Гулкие удары по дереву усиливаются микрофоном – тук, тук, будто председательский молоток – слушайте, слушайте! Я одновременно нажимаю «вперед» и «запись» и откашливаюсь.

– Проверка, раз… два… три… проверка, проверка.

Нажимаю стоп, перемотку. Проигрываю записанный текст. Голос, какой ожидался, – классический металл.

– Я выхожу сегодня к вам, на это наше последнее занятие, собираясь говорить главным образом о силе и власти истории, о понимании, что, если жить только в настоящем, не чувствуя за собой прошлого, у нас не будет будущего. Представьте, если хотите, Америку без Ричарда Никсона, страну без прошлого, мир, в котором действительно каждый за себя, где не возникает, не строится доверие и союз между людьми и странами. Подумайте о времени, в котором вы сами живете. Ваша история – ваша культура, ваше поведение, – наверняка изучена тщательнее и документирована полнее, чем история любого предыдущего поколения. Десятки, если не сотни раз в день, фиксируется ваше изображение, а предписываемая вам дорога узка и не прощает ошибок. Представьте себе на минуту пост в Интернете, который никуда не исчезает – постоянно присутствует, не допуская возможности роста, развития или прощения.

Я останавливаюсь перевести дыхание.

– Сегодняшнее занятие отмечает переходный этап моей жизни: мое последнее выступление в университетском театре, прощальный поклон, если хотите. Я подумал, что могу воспользоваться случаем, чтобы просто поделиться с вами своими мыслями.

Но прежде всего я хочу попросить вас отключить все электронные приборы и представить себе заседание в никсоновском Белом доме: президент, глава его администрации Холдеман, Хейг, Генри Киссинджер и еще несколько избранных. Представьте, что у каждого из них в одной руке чашка кофе из «Старбакса», на которой написано имя владельца и аннотация содержимого, другая рука держит электронное устройство, а они почту смотрят, сидят в Твиттере, эсэмэски пишут и вообще. Не решил бы Никсон, что они его не слушают? И стал бы он записывать собственные мысли, полночные раздумья, чернилами на бумаге, или раскрыл бы смартфон и натвитил, наэсэмэсил бы многотомные отступления в создаваемое послание «О положении страны»?

Подумайте об этом и отключите свои устройства. Сегодня мое последнее выступление, и я прошу безраздельного внимания.

Я останавливаюсь на долгую минуту и жду, пока прочирикают, прощаясь, все приборы.

– Сегодня в девятнадцатый раз стою я перед вами – здесь, откуда столько лет исходит свет учения, где поколениями формировали умы и биографии. Я всегда старался давать вам материал как можно лучше. Я считал своим долгом сделать все возможное, чтобы донести до вас вашу историю и историю вашей страны, важность и ценность как знания прошлого, так и умения искать в этом знании ответы. Сегодня, в некотором смысле, день моей капитуляции. Чтобы учить, нужны ученики, адепты знания, жаждущие его. Мне известно, что многие из вас пришли сюда лишь потому, что курс истории обязателен. Я знаю по слухам, что этот курс считается «фигней». Равным образом мне известно, что многие из вас – первые в своих семьях, кто пошел учиться в колледж, и вместо того, чтобы воспринять эту привилегию как обязательство учиться, вы ее сочли индульгенцией, чтобы болтаться без дела с приятелями. Я всегда считал себя преподавателем, учителем, наставником молодежи. Не имея собственных детей, я допустил – вероятно, напрасно, – чтобы мне их заменили студенты. Я участвовал в вашей жизни, ходил на ваши футбольные матчи, подбадривал вас с трибуны. Я верил в вас. И как бы ни менялись течения в академической жизни, как бы ни спадал интерес к изучению истории, какие бы ни были веяния, я всегда ощущал долг, который мне следует выполнять. И позвольте мне высказаться совершенно ясно: я бы так поступал и дальше, как бы ни было мне трудно, как бы ни затрудняло преподавание мои научные исторические исследования. У меня нет привычки пасовать перед трудностями. Но так как в данном учебном заведении резко меняется направление, в котором должно идти преподавание истории, моя работа перестает приносить пользу. Я смотрю на это в долгосрочной перспективе. Сейчас я отмечаю контраст Белого дома Никсона и Белого дома Буша-старшего и Дика Чейни, по сравнению с которыми Ричард Никсон кажется простаком.