Да вспомнятся мои грехи

 Дневальный ввел в комнату Рейчел Эшкол и Октависа де Санчеса, потом вернулся на свой пост у двери. Рейчел была очень бледна, но держала себя в руках. Отто предположил, что голову успели убрать из коридора. Оба пленника были одеты в мешковатые серые комбинезоны для хозяйственных работ, руки у них связаны за спиной. Вид у Октависа все еще был очень жуткий, на Рейчел пока не тронули. Увидев Отто, она охнула.

 – Я хотел, чтобы вы оба посмотрели, как мы обошлись с вашим премьер–оператором, – сказал Комменданте. – Чтобы у вас не было иллюзий относительно вашего дипломатического иммунитета…

 – Я ни на секунду не сомневалась, что вы нас убьете, – процедила Эшкол сквозь сжатые зубы.

 – Вы так полны героизма, – сказал Хулио, пробуя пальцем лезвие окровавленного ножа. Женщина только сейчас увидела его и подавила вскрик. – Вас так мало беспокоит перспектива…

 – Что он с вами делал? – Она смотрела на кровь, забрызгавшую постельное белье Отто.

 – С ним я ничего не делал, юная леди, – сказал Комменданте. – Он требовал жизнь человека, и я ему ее дал.

 – Это правда? – спросила она Отто.

 – Нет.

 – Нет, это правда, – сказал Хулио.

 – Вы оба вполне друг друга стоите, – с горечью сказала Рейчел. – Два сапога пара.

 Хулио негромко засмеялся:

 – Женщины не уважают политику. – Он повернулся к Октавису. – Разве не так, тененте?

 Октавис неуверенно посмотрел на него:

 – Значит…

 – Правильно. – Комменданте подошел к избитому здоровяку и перепилил ножом его путы. – Маскарад кончился.

 – Позвольте представить, – объявил он. – Тененте Октавис Мадере. Отличный солдат, под моей командой уже пять лет.

 – Октавис, – упавшим голосом сказала Рейчел.

 – Все ясно, – сказал Отто. – И объясняет кое–какие вещи.

 – Действительно, – сказал комменданте. Потом повернулся к Эшкол: – Теперь у вас не осталось никого. Ваш полковник – грубый садист, ваше доверенное лицо – предатель. Мы даем вам несколько дней обдумать ваше положение. Пока мы будем решать, что с вами делать.

 Он подозвал дневального:

 – Дневальный, этот человек в том же звании, что и вы. – Он указал на Октависа. – Но я хочу, чтобы вы на неделю или около того стали его вестовым. Пока он поправится после потерь, понесенных ради блага Плана.

 Комменданте сверкнул глазами в сторону Отто:

 – И несмотря на ваши старания, мой личный вестовой скоро ко мне вернется. Мой верный Рамос Гуайана. Его выздоровление спасло вас от отвратительной смерти.

 Взмахом руки он удалил из комнаты Октависа и его вестового. Потом взял Эшкол за плечо и слегка подтолкнул к двери.

 – Только после вас, моя дорогая.

8

 Медицина на Сельве всего на полвека отстала от современной – через четыре дня Отто уже мог ходить без особого труда, а пальцы и рука уже заживали. В результате неустанного клинического прогресса он был помещен обратно в камеру.

 Это была другая камера. Здесь не было окна, а дверь представляла собой цельный металлический лист, бесшумно скользивший по невидимым направляющим. Скрытое освещение и свежеоштукатуренные стены. Пахло лишь дезинфицирующей жидкостью – очень слабо. Рядом с раковиной из гладкого пластика – постель со свежим бельем. На нижних нарах лежала Рейчел Эшкол, изучая донную часть верхних нар. Она ничем не показала, что услышала, как задвинулась за Отто дверь и гулко щелкнул замок.

 – Теперь у нас квартира получше, – сказал он. – Они с тобой нормально обращались?

 Рейчел продолжала смотреть прямо перед собой. Отто пересек комнату, проверил, бежит ли вода из крана.

 – Я знаю, ты меня не переносишь, – сказал он.

 – Вы кто сейчас? – спросила она.

 – Отто Макгевин целиком. Я перестал быть Гуайаной с того момента, как они начали пытать. Калька не должна была так быстро стереться, раньше такого не случалось. Очевидно, это реакция самосохранения. Поскольку калька больше не…

 – Если это на самом вы, – сказала Рейчел, не поворачивая головы, – то скажите, что вы сделали, как только вошли в вашу комнату «Виста Гермоза».

 Он подумал:

 – Я проверил шпаги у стены.

 – Хорошо.

 Она медленно села и посмотрела прямо на него:

 – Да, квартира у нас стала лучше. Нет, нормально со мной не обращались. И презирать я вас сильно теперь не могу, потому что было слишком много других. Я сама, Рубирец. Остальные.

 Отто присел на стульчик и хотел что–то сказать.

 – Я ненавижу себя за то, что сделала для Конфедерации, и для этой превосходной планеты, и для вас. В своем неведении я предала Конфедерацию и обрекла эту планету на судьбу Октября. И вам теперь грозит смерть. Мне очень жалко. – Все это было сказано монотонно, спокойно.

 – Но я еще не умер. – Собственные слова показались ему фальшивыми.

 – Да. И я тоже. Мы ходим, разговариваем, и в то же время мы мертвы и уже начали разлагаться.

 У нее был беспомощный, понурый вид смертельно раненого животного, но никаких следов пыток на ней видно.

 – Что они с тобой сделали? – тихо спросил он, предполагая, что знает ответ.

 – В самом деле, – сказала она, медленно поднимаясь и берясь рукой за край верхних нар, чтобы не упасть.

 – Это неважно.

 Она потянула завязки на брюках, и они с шелестом упали. Неожиданно ловкими пальцами она расстегнула куртку и движением плеч сбросила ее, потом сделала шаг вперед, переступив через упавшие брюки. С едва заметной искрой вызова она встала перед Отто – ноги чуть расставлены, кулаки сжаты и опущены по бокам – тело ее было совершенно по форме и осанке, как и представлялось Отто, но от лодыжек до плеч оно покрыто расплывшимся узором фиолетовых, синих, коричневых пятен. Едва ли хоть один сантиметр ее тела в тех местах, где оно не скрывалось одеждой, не превратился в сплошной синяк. Она повернулась, показывая Отто, что то же самое сделали и со спиной и ногами сзади. Чистыми были только участки точно над почками. Они не хотели ее убивать.

 – Каждый день. Иногда по три и четыре раза.

 Голос ее сломался, она положила руки на верхние нары и спрятала в них лицо. Но она не плакала.

 – Рубирец или… тот, Октавис, или Гуайана. Иногда тюремщик или незнакомые люди.

 Отто подошел к ней, поднял куртку и попытался накинуть ей на плечи, но куртка все равно падала, поэтому ему пришлось наконец взять ее руки в свои и направить их в рукава. Она тяжело опустилась на койку и вздрогнула, потом сложила руки на коленях и ссутулившись, уставилась в пол.