Да здравствует фикус!

В камере, усевшись на койку, Гордон занялся подсчетом кафельных плиток, но вскоре застыл, локти на коленях, голова в ладонях. Кости ныли, одолевали слабость, зябкая дрожь и, главное, безумная скука. Тащиться в суд, трястись в машине, болтаться по казенным коридорам, отвечать на вопросы, объяснять… Больше всего хотелось остаться одному и чтоб не трогали. Тем временем послышались голоса, шаги. В глазок заглянул констебль:

— Посетители к тебе.

Ох, только визитеров не хватало. Гордон нехотя поднял тяжелые веки — на него смотрели Равелстон и Флаксман. Как это вдруг они оказались вместе? Впрочем, какая разница? Хоть бы ушли скорей.

— Привет, парнишка! — хохотнул Флаксман.

— Вы зачем? — устало поморщился Гордон.

Измотанный, с рассвета искавший Гордона Равелстон впервые увидел полицейскую камеру во всей красе ее гигиеничной облицовки и бесстыдно торчащего унитаза. Лицо его невольно скривилось от брезгливости. Но Флаксмана, тертого малого, интерьер не смутил.

— Видали уголки похлеще, — подмигнул он. — Смешать бы ему стаканчик «Устрицы прерий», засиял бы новеньким долларом! А что, парнишка, глазки не глядят? Эх, что-то полиняли наши глазки.

— Напился вчера, — бормотнул Гордон, не отнимая рук от головы.

— Донеслась, донеслась, парнишка, славная весть.

— Слушайте, Гордон, — сказал Равелстон, — мы принесли залог, но, кажется, опоздали. Вас сейчас повезут в этот дурацкий суд. Жаль, что вы не назвались каким-нибудь вымышленным именем.

— Я сказал им свою фамилию?

— Вы все сказали. Я, черт меня дери, не уследил, как вы сбежали из того притона.

— И шатался по всей Шефтсбери-авеню, прихлебывая из бутылки! — с удовольствием дополнил Флаксман. — Вот только кулаком сержанта, это ты, парень, зря. Сглупил чуток. Да, обязан предупредить — мамаша Визбич учуяла след. Узнала от твоего приятеля, что ты в участке; уверена, что ты кого-то придушил.

— Гордон, послушайте, — вновь начал Равелстон, впадая в обычную неловкость, возникавшую при вопросе о деньгах. — Послушайте меня, пожалуйста.

— Да?

— Насчет этого вашего штрафа. Давайте, я улажу?

— Нет, не надо.

— Дружище, но ведь вас посадят.

— Хрен с ними.

Ему было все равно, пусть хоть на год сажают. Заплатить нечем, в карманах наверняка ни пенни: сам ли отдал Доре, или скорее она успела прибрать. Снова отвернувшись к стене, Гордон упорным молчанием заставил их наконец уйти. Слышалось, как, постепенно удаляясь, звучный баритон Флаксмана диктовал Равелстону рецепт коктейля «Устрица прерий».

Потом была сплошная гнусность. Гнусная тряска в «Черной Мэри», в зарешеченном боксе, тесном, как отсек общественной уборной. Еще гнуснее бесконечное ожидание в судебной камере, почти такой же, как в участке, даже с тем же количеством плиток, только значительно грязнее. Воздух холодный, но от вони не продохнуть. Беспрерывно приводят новеньких; впихивают на пару часов, забирают и частенько опять возвращают ждать приговора или вызова новых свидетелей. Сидели по пять-шесть человек, все на единственном сиденье — дощатой койке. Кошмарнее всего, что оправляться приходилось здесь же, публично. При этом слив в унитазе практически не работал.

До полудня Гордон просидел в прострации, стараясь держаться подальше от унитаза, ощущая болезненную слабость и мерзкую щетину на щеках. Соседи вызывали лишь вялое досадливое раздражение. Однако по мере того как головная боль стихала, он начал их различать. Тощий седой взломщик жутко нервничал из-за того, что станет с женой и дочкой, если его посадят. Взяли его как «подозрительно слонявшегося у подъезда» (имеющим ряд судимостей столь туманные обвинения действительно грозят тюрьмой). Вскидывая руки с необычайно гибкими пальцами, старый взломщик взывал к справедливости. Рядом с Гордоном сидел вонючий, как хорек, глухонемой. Далее — низенький пожилой еврей в пальто с меховым воротником: отправленный в Абердин закупать кошерное мясо, он спустил двадцать семь общинных фунтов на шлюх, а теперь требовал передать его дело раввину. Еще тут был смухлевавший с деньгами Рождественского клуба владелец бара — рослый, плотный, очень любезный, в ярко-синем пальто и с ярко-красным лицом (стандарт успеха барменско-букмекерского класса). Родня вернула присвоенные деньги, но члены клуба все-таки подали на него в суд. И хотя лихости он не терял, периодически глаза его так странно пустели и застывали, что Гордона пробирал холодок. Еще довольно молодой, еще шикарный, человек этот, вероятно, уже погиб. Заведение — которое, конечно, как у всех его лондонских коллег, в когтях какого-нибудь пивовара, — пойдет с торгов, имущество будет конфисковано, после тюрьмы ему не светят ни свой бар, ни вообще работа.

Время ползло медленно и уныло. Разрешалось курить (спички, правда, не дозволялись, но охранник давал прикурить через глазок). Сигарет ни у кого не было — выручал достававший из карманов пачку за пачкой щедрый бармен. Арестантов все прибывало. На полчаса в камеру сунули чрезвычайно общительного оборванца, которого, по его словам, «зацапали» бродившим с торговым лотком без лицензии. Отнеслись к нему, однако, подозрительно, объявив позже стукачом. Говорили, что полиция часто подсаживает таких говорунов для сбора информации. Был взволновавший всех момент, когда охранник шепнул, что ведут убийцу. По коридору провели парня лет восемнадцати, пырнувшего в живот свою «телку», и вроде насмерть. Однажды в глазок заглянул бледный, изможденный священник: устало бросил взломщику: «Снова тут, Джонс?» — и ушел. Около полудня так называемый обед — кружка чая, два ломтя хлеба с маргарином. За деньги, впрочем, имелась возможность заказать еду в соседнем ресторане. Владельцу бара принесли, например, несколько дымящихся блюд под крышками. Аппетита у бармена не было, угощение досталось сокамерникам. Тревожно слонявшийся в вестибюле, Равелстон, к сожалению, не знал местных порядков и не сообразил послать обед Гордону. Наконец взломщика и владельца бара увели на слушание. Вскоре вернули ждать транспорта в тюрьму: каждому дали по девять месяцев. Теперь бармен расспрашивал насчет тюремных условий, а взломщик инструктировал, делясь богатым опытом. Подробно обсуждалась всякая мерзость в связи с долгим пребыванием вдали от женщин.

Гордона вызвали полтретьего. Пыточное многочасовое ожидание завершилось стремительно, запомнился только герб на высоченной спинке судейского кресла. Под монотонные распевы «Джон Смит — пьянство в общественном месте — шесть шиллингов — проходи — следующий!» подсудимые двигались вдоль барьера, как очередь возле билетной кассы. На каждого секунд тридцать. Дело Гордона слушалось, однако, целых две минуты, поскольку пьянство тут отягчалось хулиганством, и сержант угрюмо свидетельствовал, что его ударили по уху, назвав ублюдком. К тому же некоторое оживление вызвало то, что в протоколе, в графе «род занятий», со слов подсудимого было записано «поэт».

— Вы что, действительно поэт! — недоверчиво спросил судья.

— Пишу стихи, — глухо ответил Гордон.

— М-да! Стихи пишете, а вот вести себя прилично не научились. Штраф пять фунтов или арест на две недели. Следующий!

И все. Хотя, быть может, достаточно, чтобы какой-то репортер, зевающий в конце пустых рядов для публики, навострил уши.

За дверью зала суда здешний сержант с огромной бухгалтерской книгой регистрировал штрафы. Неплательщиков до отправки в тюрьму разводили по камерам. Того же ожидал Гордон, но Равелстон уже был тут и уже уплатил. Гордон не воспротивился, позволив посадить себя в такси, доставить на Риджент-стрит. У Равелстона он прежде всего принял горячую ванну, экстренно необходимую после всей скотской грязи последних суток. Равелстон дал бритву, чистую рубашку, носки, пижаму, даже спустился в магазин купить другу зубную щетку. Заботливость как-то смягчала терзавшее его чувство вины: он должен был проявить волю и при первых же тревожных симптомах отправить Гордона домой. Сам Гордон едва заметил эти хлопоты. Не беспокоили и деньги, уплаченные за него. Остаток дня он просидел в кресле перед камином, читая детектив. Сегодня не думать ни о чем! Рано напала сонливость, в восемь он уже отправился в отведенную ему гостевую спальню и мгновенно уснул там мертвым сном.

Наутро Гордон тоже далеко не сразу начал обдумывать сложившуюся ситуацию. Проснувшись в удобной мягкой постели, пошарил, нащупывая спички. Вспомнив, что подобные спальни освещаются электричеством, дернул шнур — над изголовьем засветилось изящное матовое бра. Во рту еще гадко отдавало свинцом — на столике рядом стоял сифон с содовой. Гордон выпил воды и осмотрелся.

Странно валяться в чьей-то пижаме на чьей-то кровати. Особенно когда чувствуешь — не по рангу, нет прав на этот красивый комфорт у тебя, нищего, пропащего. Что его решительно подшибло, Гордон не сомневался. Служба, разумеется, потеряна, и мрачные перспективы проблесков не сулят. С отвратительной ясностью замелькали кадры дикого позавчерашнего кутежа. Во всех деталях, от начальной, упоительно прекрасной, стопки джина до розовых подвязок Доры. Он содрогнулся. Как же, как же такое получается? Ах, деньги-денежки! Богатые так себя не ведут. Богач даже в разгуле элегантен. А ты, вдруг заимев монету, с непривычки ломаешься, бахвалишься, швыряешь деньги, будто матрос, одуревший в первом портовом борделе.

Полсуток на тюремной койке. Вспомнилось едкое зловоние в камере полицейского суда. Аромат его будущего. Позорную ночевку в участке скрыть удастся, может, от тетушки и дядюшки, а Джулия и Розмари, наверно, уже в курсе. Розмари не особенно испугаешь, но несчастная Джулия, конечно, умирает от стыда. Джулия — длинная сутулая спина, доброе некрасивое лицо, нерешительно вытянутая над коробочкой чая гусиная шея. Никогда сама не жила, с детства все бросала под ноги ему, «мальчику». Назанимал у нее фунтов сто и даже пятерик не смог вернуть. Выбросил потаскушке!