Далее... (сборник)

Шолом-Алейхем в своем письме говорит о тех же вопросах языка, о тех же проблемах жаргона, о которых бубнят все кому ни попадя. Его письмо — не беллетристика. Скорее чистая публицистика. Но не поленитесь заглянуть в него. Шолом-Алейхем пишет о народном языке тем языком, которого требует народный язык. В течение почти тысячи лет народ обогатил так называемый «жаргон» живительными соками и разнообразием красок. Где-то красоты прибавил, где-то убавил. Все перемешано, перетолковано, перепахано и снова засеяно. Письмо Шолом-Алейхема свидетельствует, что за тысячи лет не только взошел новый национальный еврейский язык, но долгое время оставался единственным живым еврейским языком.

Язык — не наука. Язык — искусство. Язык — торжество фольклора. Народное творчество.

Я размышлял: литературная критика, эссеистика, публицистика — вы ведь тоже, кажется, ветви искусства, жанры искусства. Почему же вы не в силах принять этот дар — образный народный язык?

Почему те, кто творят вас, не могут впрыснуть в свои создания те же соки и краски, ту же кровь, которые живут в самих пишущих?

По крайней мере.

ТРИ ЗВЕЗДОЧКИ И ЗАНАВЕС

Когда-то одну главу от другой отделяли черточкой, звездочкой или даже тремя звездочками. Теперь это считается старомодным. Между одной главкой и другой ничего не ставят. Просто отступают на строчку.

И что же? Пустая строчка между главами и в самом деле пуста. Черточка или три звездочки что-то содержали в себе, о чем-то говорили. Просили читателя немного задержаться, перевести дыхание, прибавить что-нибудь от себя.

Пустая строка остается пустой и не говорит ничего.

Как через всякую пустоту, мы через нее торопливо перепрыгиваем. Читая некоторые произведения, даже невзначай подумаешь: к этому «так мало сказано» не грех присовокупить и еще чуточку «ничего не сказано».

Почти то же самое происходит в театре. Часто мы видим дань современным веяниям — входящих в театральный зал встречает сцена без занавеса. Эта свобода от условностей, открытость — хоть она только внешняя, поверхностная, всего лишь разновидность декорации, отнимает, однако, у публики, прежде чем что-либо на сцене произойдет, чудо театра, нечто таинственно-внезапное. Любопытство к тому, что сокрыто, что происходит там, по ту сторону занавеса. Действия спектакля кончаются как бы незаконченными. Занавес не может «шумно упасть» и не может «медленно опуститься». Нагота сцены не волнует, как не волнует нагота на пляже — заданная нагота.

Я не представляю себе, чтобы театральные режиссеры этого не понимали.

Однако я отлично себе представляю, что «модерновость» может быть выше всякого понимания.

________________________________________________

Вот я поставил черту. Одному нравится небесно-романтическая звездочка, второму любезней по-земному простая черточка. Третьему нравится «ничего». Мне по душе черточка.

________________________________________________

Если кто-нибудь, однако, решит, что я пишу эти строки, ратуя за старомодность и воюя с «модерном», я заранее этому «кое-кому» выражаю свое сочувствие…

КАК СКАЗАЛ БЫ ОМАР ХАЙЯМ

Ну что поделать, раз судьба такая: Не подобает так не подобает. Коль благостной причины не найдешь, Ты согрешить не сможешь ни на грош.

КРУПИЦА ВЫСОКОПАРНОСТИ

Иногда нам трудно обойтись без крупицы высокопарности. Если это в тех случаях, когда душа наша воспаряет, трепещет сильнее обычного, — нам этот грех простят.

Если же не воспаряет и не трепещет — все-таки некоторое разнообразие в нашем бедном мире.

ДИДАКТИКА

Все, все без исключения — мои учителя, мои меламеды.

Давайте не бояться этого обруганного слова «дидактика».

Давайте не бояться правды.

Разница между плохим писателем и хорошим писателем не в том, что один тебя учит, а второй не учит.

Разница такая: плохой писатель учит указкой, плеткой, оплеухой или, напротив, тем, что гладит по головке.

Хороший писатель учит намеком, взглядом, душой, светящейся в глазах.

Даже лучший из лучших, величайший из величайших — Гёте — в последние мгновения перед смертью произнес:

— Света. Больше света!..

СТИХИЯ

Читаю коллеге свою новую повесть «Его величество Столяр». Вижу, коллега моргает, морщит лоб. Я больше не отрываю взгляда от рукописи. Только слышу, как он вставляет:

— Вот это да!.. Тут ты даешь… Здесь ты в своей стихии!

Эх, дружище, если бы ты знал, скольких бессонных ночей, скольких колик в животе, скольких сомнений и разочарований, скольких правок и вставок, скольких мук стоила мне эта стихия…

МЕДИТАЦИЯ О МЕДИТАЦИИ

Поэт Иосиф Ролник пишет в одной из своих миниатюр-медитаций:

— Умный с простаком должны были перейти через узкую речку. Простак упал в воду, а умный по нему, как по мостику, выбрался на берег.

Ролник был поэт божьей милостью. Но жил он в другие времена, в другой среде и сам, похоже, был другим: слишком тихим, слишком терпимым к мировым катастрофам, слишком Бонце-молчальником в требованиях к жизни.

Его скорее привлекал «простак», чем «умный». Себя самого видел он таким «простаком».

В наше время больше бурь, трагизма, подвижничества.

Настоящий поэт, разумеется, не может не быть «простаком», он не может, однако, не быть одновременно и «умным».

Мысль Ролника следовало бы несколько переиначить:

«Поэт, то есть умный вместе с простаком — должен был перейти через узкую речку. Простак упал в воду, а умный перешел по нему, как по мостику».

Падая, самого себя превратить в мост, пройти по самому себе — только так можно выбраться на берег, преодолеть воды.

Хоть в наши времена эти воды — совсем не узкая речка.

РУЖЬЕ НА СТЕНЕ

Когда в начале рассказа на стене висит ружье, в конце рассказа оно обязано выстрелить. Если не так — ему незачем висеть.

Во всяком случае, так учил нас Чехов.

А если иначе, размышляю я, в начале повествования ружье висит на стене, а в конце вовсе и не выстреливает? Может, и нет в этом греха?

Чтобы все-таки не противоречить Чехову, надо во втором случае иметь в виду не маленький рассказ, а большой.