Далекие ветры

И смотришь — парнишка отдирает от коленок прилипшие штанишки и сдерживает всхлипы.

— Видал! Смотри ты… Мы же говорили.

Я сам стоически глушил в себе невыносимую боль. Много раз.

А Пронек никогда не плакал. За ним прочно утвердилась слава силача. Пронек в это неколебимо уверовал, и его убежденность стала для деревни бедствием.

— У него отец такой был. Здоровый. Себя на колхоз отдал. Копал и копал силосные ямы. Дуром. Надорвался и умер. Молодой еще был. Ну-ка покопай их, они вон какие!

Пронек это слышал и, взрослея, улавливал в мужских разговорах оттенок соболезнования.

С ним никогда не дружили его ровесники. Он да его старшая сестра особняком жили. Никто не ходил в их землянку и не приглашал к себе домой.

Была ли тому причиной страшная болезнь глаз, или знакомо было в деревне негласное мнение взрослых:

— А… Кузевановы до колхоза по деревням с мешком ходили и сейчас окошко клубками затыкают. Кто их когда за людей-то считал?

Пронек видел печать превосходства у деревенских пацанов, но он не хотел признавать свою ущербность и пацанов лупил. На дружбу никогда не напрашивался.

Он взрослел, и росла у него неосознанная претензия к людям. Проявлялась она дракой. Рано Пронек подставил себя под мужскую работу. Мужики то без рук, то с осколком в голове, а то и не задетые войной вовсе возвращались домой. Попрятали свои ордена — я больше их никогда и не видел, только в первые дни. Они принесли с собой зрелость и рассудительность. И на первых же колхозных собраниях становились бригадирами и заведующими МТФ.

А Пронек не был рассудительным, поэтому за ним закрепилась самая мужская работа — сено метать. Старики вспоминали лучшие времена:

— Были в колхозе метчики… До войны… Не успевали волокуши подвозить. Подденут копну, опрокинут на стог, и подскребать нечего. Да…

Пронек загорался. Праздничная восхищенность силой людской ложилась ему на сердце. И он старался.

Летом Пронек метал, а зимой возил сено. Он был там, где нужно тяжело поднять, — как всякий рядовой колхозник, на подхвате. Но хотя он тяжело поднимал и успевал сделать много — весу в его трудоднях не было. Если трактористы, при самом тяжком неблагополучии, при самом неурожае, получали на свои трудодни «обязательные» килограммы, то на Пронька это не распространялось. В нем назревал протест. Пронек не бил себя в грудь, а пробовал восстановить справедливость в одиночку. Всякая колхозная работа была его. Он возил зерно от комбайна на ток, закладывал силосные ямы.

Однажды осенью старуха Пыркова видела, как перед самым рассветом Пронек развалил хворост за огородом и спрятанные в нем четыре мешка с чем-то перетащил в землянку.

По деревне слух пошел. Пронька это не угнетало.

— А ты докажи, бабка… — Он уже почувствовал сладость нелегальной власти. Доказывать было некому. — Докажи!.. — напирал Пронек. — Боитесь?

Меня Пронек не видел давно. И относился ко мне ревниво и зло.

Я приехал в деревню летом после первого курса института. Разговаривал с трактористами у конторы. Подошел Пронек.

— А-а… — он не пристроился к кругу, в разговор не включился. — Городской.

Пронек, кажется, немного выпил перед кино.

— Смотри, выросли все…

Ходил вокруг, задевал плечами, будто что ломало его изнутри.

— Городской, — в это понятие он вкладывал презрение. Хлопал меня больно по плечу. — Сильный небось стал?

Я был выше его на голову.

— Давай поборемся, — между прочим сообщал мне, а рука уже мяла плечо, лезла к боку, искала ремень. Он наваливался грудью. Его руку я отжал в сторону.

Схватить и свалить меня так просто — толчка у него еще не было. Он начал приставать к другим — те отрывались от его рук. У Пронька интерес к ним пропадал. Ему был нужен я. Пронька корежило. Он не находил себе места. Куражился.

— Городские сильные, должно быть. Как бы проверить?

— Ну что ты пристал? Найдешь на свою голову, — одергивали его.

Это была уже причина… Пронек сгреб ремень и стал собирать мои брюки в горсть.

У меня давно уже поднималась в груди тошнотворная дрожь, только было очень жаль своего нового костюма. Настоящий, первый. И брюки такие наглаженные, узенькие.

А Пронек уже поднимал меня. Я чувствовал его выдавшиеся колени и напряженный живот. Сейчас он будет падать, наваливая на себя, а я…

Я был приподнят, почти висел на его руке, туго стянутый брюками. Мне уже не хватало воздуха. Подступила холодная обреченность.

О, я помнил этот его рычаг! Взорвавшись, поймал миг, точку его броска.

— Х-х-о, — грузным рывком осадил себя.

И… будто распустили на мне шнурки, и я расползся весь, так стало легко… о-оп! Ноги Пронька рыбьим хвостом шлепнулись о землю.

Пронек вскочил и, косолапя, крутился на месте, еще боялся во всю силу стать на ноги.

— Ой-ей-ей! — ликовали вокруг. — Пронь, смотри: ямы! Ой… Ну нашел… Пятки-то целы?

Я почувствовал охватывающий холодок. Потрогал, крадучись, брюки и коснулся гладкой кожи ног.

Рассадил… Здорово или не здорово? Но разглядывать не хотел.

Пронек подошел ко мне, помялся с непонятной озабоченностью, спросил осторожно:

— Я у тебя там ничего не порвал? Втоки как будто?

— Нет, — сказал я, — показалось.

Ушел домой, снял брюки, долго рассматривал. Они лопнули ниже ширинки, разошлись до колен по свежему. Я их снял и не показал маме.

В восемнадцать лет Пронек уже был урослив, как двухгодовалый бычок, привязанный к столбу. Бык мог сорваться с веревки, раздирая металлическим кольцом нос. Кровь и боль были ему желанны — они распаляли его. Клубки мышц перекатывались под кожей, а он шел по улице и гудел. Женщины с ведрами прятались в ограду, а он минуту ковырял землю у ворот. Подводы сворачивали с дороги. И если он ничего на улице не поддевал, то удовлетворялся наведенным страхом. Он уже умел отвоевывать себе чужую кормушку.

С людьми Пронек не считался, потому что люди никогда к нему добрыми не были.

Неизвестно, куда бы привела его безнаказанная строптивость, если бы не одно обстоятельство.

Осенью его сестра косила хлеб на комбайне, стояла на мостике у штурвала. Вдруг ей стало плохо. Тракторист остановил трактор, помог спуститься на землю. Штурвальный побежал за подводой — отвезти в больницу, но она через час умерла, прямо на поле.

Таких похорон еще в деревне не было. Играл духовой оркестр. Протяжные ноющие звуки ужасали. Гроб поставили у могилы. Много было народу — вся деревня. Представитель из райкома был — Кагадеев.