Далекие ветры

Старик даже не заметил, когда подменилось его сознание. И кажется ему, что уже давным-давно его нет. Лето и яркое марево коснулись его холмика. Колышутся стрельчатые перья травы, прорастают из прошлогоднего настила прели. Далекие и солнечные ветры идут над ним. А он из своего бездыханного мрака проглянул сюда, в этот мир, который невообразимо светел. Он подсмотрел его оттуда, из-под своего ветхого холмика, на котором истлевали в зелени травы темные грудки креста. Прозрел солнечную толщу лет.. Люди сосредоточенно внимали прекрасному празднику. Старик погостил у них… Сознание вернуло его в темную комнату — озябли ноги. Старик не двигался. На душе его было светло, и он подумал: совсем другие люди наросли… Когда он их просмотрел?.. Среди них он обязательно сейчас узнает своего Леньку.

XXII

Уже спали Семен с Клавой, внуки. У старика сна не было: он воспринимал все приглушенно, в полузабытьи, как в воде.

Ленька в одних трусах пробрался к нему, поднялся на приступку печки. Старик лицом почувствовал близость его губ.

— Деда, — прошептал он. — Ну, деда.

— Что тебе?

— Я решил.

— Что? — старик ничего не мог сообразить.

— Задачку.

— Какую?

— Про мужика и про камни. Ну, деда!

— Ну… — старик проснулся, память его прояснилась.

— Один пунт камень, три пунта…

— Фунта, — поправил старик и стал рукой искать Ленькину голову… — Ну…

— Девять… и двадцать семь… Деда, проверь. Все составляется… От одного до сорока…

Волосы у Леньки мягкие, как пух ковыля. Старик пригнул его голову поближе к своему лицу и сказал:

— Ночь, а ты не спишь. Вот отец встанет, тебе поддаст.

— Деда…

— Ну?.. Лезь сюда.

— А я приемник не своровал. Это мы его временно разобрали. Втроем… Будем катушку перематывать.

— Какую катушку?

— Ну, там… В схеме. Он будет больше станций брать.

— А березку ты правда срубил?

— Это мы на мачту, деда. — Ленька покаянно вздохнул. — У нас мачта мала, а мы хотели высокую поставить.

— Зачем высокую-то? У вас уже есть. — Старик окончательно проснулся, ощупывал тощенькую спину Леньки.

— Деда… А мы в яме живем.

— Это что?

— Ну… Местность такая… Везде высоко, а у нас — блюдце. Волны над нами пролетают. А если к одной березке другую березку привязать — дружка на дружку — и поставить, вершина в самые волны вонзится.

— Как ты ее удержишь?

— А растяжками.

Старик надолго задумался.

— А какие они у радио, волны-то?

Ленька помолчал.

— Деда, знаешь… А я не знаю…

Ленька смотрел в окно. Глаза его ловили тайный ночной свет. Старик долго молчал.

— Какую березку-то срубил? Их всего три было. Самую высокую? Тоненькую?

— Тоненькую, — признался Ленька.

Ленька не шевельнулся, а по телу его прошел нервный трепет, отмеченный рукой деда.

— Березку-то… Прежде чем ставить, вы потешите.

Старик бережно стал слушать ладонью беспокойное тепло худенького тельца.

1972

ДИМКА И ЖУРАВЛЕВ

Когда последний отзвук его голоса тихо замер над прекрасной рекой Истрой, я сказал:

— Папа, это хорошая песня,

но ведь это же не солдатская.

Он нахмурился:

— Как не солдатская? Очень даже солдатская! Ну, вот…

Из А. Гайдара

Как он мог забыть? Вчера загадал сходить за удилищем в согру — на реке тальниковые, короткие, а в согре, между кочками, недавно видел тонкие березки с коричневой кожицей. Ветки на них только на вершине. Такие удилища до середины Ини достанут.

Димка весь день строил самокат. От березы отпиливал большие, тяжелые, с бледными кольцами колеса — на жаре от них ладошкам прохладно. Крепил коленчатую ось скобками. Катался на самокате в ограде. И вот… вспомнил. Отрезал от булки горбушку, нашел ножик-складешок и выскочил на улицу.

Подходили сумерки. Луна еще где-то далеко, за лесом. Димка знал, как она появляется. Небо, и всё в деревне, уже ждало ее.

Димка мысленно проследил, как он перебежит дорогу, у школы завернет за угол огорода. Спустится вниз по тропке мимо зарослей репейника с молодой крапивой.

В самом низу, у кочек, за непролазным камышом и дудками, высокий частокол березок.

Димка согнет стволик одной березки у самого комелька, резанет по горбику, березка и обмякнет. Останется только ее жилки дополоснуть. И с нею по просеке в камышах — на гору.

Но Димка не сходит с крыльца. За низкой далью согры в осветленном небе показался горячий краешек луны, и сразу на мгновение на землю свалились сумерки. Луна росла, тек по согре свет. Димка знал, что еще не спит деревня, но не было в ней ни звука, ни движения — оцепенение. Димку притягивала безбрежность согры. За серебристыми кустами и крышами колхозных амбаров согра сияла оранжевой дымкой.

Димка что-то ждал, что-то предчувствовал.

И тогда в тишине над деревней раздался он, этот хохот. За лето уже второй раз. Именно в это время между вечером и ночью.

— Б-гы, — неожиданно начинал кто-то в согре бараньим блеянием. Голос нарастал, растекался.

— Ха-ха-ха-ха! — падало на всю деревню раскатистое и жуткое. Ликовал хохот, замирал мгновенно и… слушал темноту. Казалось, он был везде, и тишине после него не хотелось доверять.

Минут через десять хохот опять повторился.

Матери все не было — она доярка на ферме. У Димки сжималось сердце и становилось холодно голове.

Он вспомнил, что уже темно в сенцах, а через них нужно проходить. Там прорези в стенах светятся глазами.

Димка не может уяснить для себя, чего он боится в темноте. Если представить четко виденные лицо с полузакрытыми глазами и застывшие руки покойника, страх уменьшается. А неопределенность темноты полна страха.

На дороге раздался топот коней, мальчишечья ругань и хлесткие удары бича.

— Куда, куда, бестолочь!

В темноте по краю неба, мимо кольев, носилась фигурка верхового.

— Куда! — кричал Журавлев, сбивая коня с бега, запрокидывая ему голову, накренясь, хлестал бичом по траве, перехватывая лошадей.