Далекое имя твое...
Шрифт:
— Кто ж не хочет? А говоришь, не торгуешь?
— Нет. Так бери. Дарю.
— Да ну-у… — недоверчиво протянул парень. — Такую вещь. Она денег стоит.
— За «братишку»… Кури трубку мира.
«Это дороже всяческих денег», — хотел добавить Имре, но сдержался: не на митинге. И сунув в руку ошарашенному инвалиду неожиданный подарок, без слов отправился искать фабрику.
Длинное облупленное одноэтажное здание с осевшими до земли, хотя и широкими, окнами. Это и была швейная фабрика. Из открытой створки доносился стрекот машинок, какие-то голоса. Так и хотелось Имре
А если ее там нет? Но сказала же тетка! А деревенские — лучше, чем справочное бюро…
Имре пристроился на лавочке у проходной. Стал ждать конца смены. Ждать и догонять, как известно, хуже всего. Имре когда-то тоже так считал. Торопил жизнь, не берег время. Скорей, скорей, скорей… Как ни странно, в плену понял: всякая минута — жизнь, какой бы она ни выдалась. Даже созерцание этого серого поселка неимоверно интересно. Он еще не оправился после войны: старые постройки, ухабистая дорога, усыпанная начинающей опадать листвой, скачущие деловито воробьи. Кстати, вот изумительные существа! Прыгают, как мячики, и пропитание ищут, и народ веселят: мол, живы… Даже котам не дают лениво развалиться на солнышке, лезут под самый нос. Как тут валяться будешь? Зорко следит худющий котяра за одним из них, вот уже и мускулом дрогнул: готов прыгнуть…
Имре так засмотрелся, что не заметил, как широко распахнулись двери проходной и из них хлынули женщины, будто школьники после уроков. Те, кто помоложе, толкаясь и смеясь, кто постарше — степенно, с озабоченностью на лице.
Имре впился глазами в этот поток, боясь не узнать Ольгу или попросту пропустить невзначай.
«Вот бабье царство! Ни одного мужика. Славно война поработала. Впрочем, шитье — дело женское. Но где же Ольга?» — Имре уже поднялся, вызывая интерес обтекающих его женщин. Слышал, как одна толкнула другую:
— Верк, это не за тобой?
— Хо-рош!.. Спроси, к кому пришел-то.
— Сама спроси… — и переливчатый молодой смех.
Вот уже и поток превратился в струйку, и струйка иссякать стала. Двери проходной захлопнулись и открывались уже изредка, когда, как последние капли, фабрика выжимала из себя случайно задержавшихся работниц.
Имре ринулся внутрь. На контроле стояли две бабки с непроницаемыми лицами, как и полагается на посту.
Одна из них, завидев Имре, выдвинулась вперед:
— Вам кого, молодой человек?
И тут он увидел ее. Она шла навстречу по длинному коридору, веря и не веря глазам своим, почти так же, как когда-то приснилась Имре, а тяжелый сигнал утреннего подъема не дал возможности досмотреть тот волшебный сон.
— Имре! — она так забыто и радостно промурлыкала, что у него перехватило дыхание и он не смог произнести ее имя.
Он схватил ее на руки на глазах изумленных бабок и вынес на улицу.
Есть в жизни моменты, которые бессмысленно пересказывать даже в самых мелких подробностях. Они непередаваемы, потому что любая реальность меркнет перед неизведанным миром наших чувств. Сильнее, чем в Будапешт, рвался Имре в этот забытый Богом поселок в глубине России. Ему странно было бы сейчас думать, что когда-то, теперь уже в ранней юности, он был увлечен случайной встречной, которая так легко смогла заменить его на другого, как только он отправился на фронт.
— Я не верю, что это ты, Имре, — сказала Ольга, когда он поставил ее на землю. —
Как ты меня нашел? Я думала, никогда больше не увижу тебя. Откуда ты? И ни письма, ни весточки…Каждая ее фраза была похожа на причитание, на всхлип, вырывавшийся из самой глубины ее существа.
— Ну что ты молчишь?
— Не могу прийти в себя. Нет слов, — признался Имре, удивляясь, что в груди образовалась какая-то непробиваемая пробка, которая не дает возможности вырваться хотя бы малой части тех чувств, которые изо дня в день накапливались в самые трудные моменты жизни.
Они ежечасно помогали ему не сломаться в лагере. А здесь, на свободе, эти чувства ежесекундно заставляли его думать от Ольге, ощущать ее рядом.
— Они пришли на второй день после того, как тебя увезли, — рассказывала Ольга. — Стали допрашивать. Вначале деда, потом меня. Дед долго отмалчивался. Ни о чем не хотел говорить с ними. Они пригрозили. Тогда деда прорвало: «Сажайте, — говорит, — за то, что помог тяжело раненному».
«Ты должен был сообщить о нем…»
«Где вас искать?..» Ну, это он загнул, конечно… У них везде уши…
— Ты рассуждаешь, будто на немецкой стороне, — заметил Имре, — я их понимаю.
— Имре, Имре! Как ты можешь так говорить? У меня война отца с матерью унесла. Я разве знала тебя? Кроме того, я думала, ты наш. Ты умирал, Имре… В любом случае, по-человечески я не могла оставить в лесу замерзающего раненого. Мы и так с дедом думали, что ты не выживешь.
Он нежно прижал ее к себе:
— Прости, прости. Я не хотел тебя обидеть.
Они шли по безлюдной тропе заброшенного сада с вывороченными яблонями. Неподалеку чухал какой-то маневровый паровоз. Возле железнодорожной станции слышался перестук, рабочая разноголосица.
— Здесь у меня отец с матерью работали. Он сцепщик вагонов, а она кондуктор. Ваши налетели… По цистернам. Отца придавило, мать кинулась спасать, а тут еще одна бомба…
— Ты бы стала спасать меня, если бы знала, кто я? — спросил он после паузы.
Вопрос прозвучал жестко, будто это он не Ольге задавал его.
Она опустила голову, чувствовалась поднявшаяся в ней внутренняя борьба, бывшие и без того серьезными черты лица сделались еще напряженнее. Он впервые понял, как ожесточился в плену. Никогда бы не подумал, что станет задавать подобный вопрос ей, Олюшке, которая все эти годы жила в его сердце.
— Тогда? — переспросила она. — Тогда? Нет, — и отрицательно качнула головой.
«Зачем я ее спрашиваю? Зачем бережу ее боль, тем более здесь, на месте, где, может, даже тот хитромордый, который о крестах говорил, бомбил эту станцию… Наверняка в памяти ее остался тот жуткий кадр».
— И вывернутые яблони от бомбежки? — переменил он тему.
— Да, тут было такое… такое… — она отвернулась, пытаясь скрыть слезы. — Ты жестокий, Имре.
— Прости. Наверное, да.
— Но я все равно думала о тебе. Можешь осуждать меня, но я не находила себе места первые дни. А тут еще эти с допросом. Они потом и деда, и меня таскали в район. Дед простудился или перенервничал. Короче, слег и не поднимался больше. Никакие мои лекарские способности не помогли. Похоронила и сюда перебралась. Тут у меня двоюродная тетка Маша осталась. У нее и живу. Кстати, может, из-за смерти деда и меня оставили в покое.