Далгрен

Он помнил, как схватил штаны. И рубашку. И сандалий. Помнил, как спускался по темной лестнице. Помнил, как поднимался и выходил на крыльцо, как задел крюки, как падал...

Но ни в одном из моментов прошлого не мог он вспомнить, как совал руку за покрытые асбестом трубы, как проталкивал пальцы сквозь ремни, как фиксировал цепь на запястье...

Он проверил еще раз: штаны, рубашка, сандалий, темная лестница — вниз, через, вверх. Свет от двери; раскачивающиеся крюки; саднящая ладонь.

Он взглянул на ладонь свободной руки; ободранная кожа выделялась серым... Посмотрел вниз по улице. Нигде не было видно никаких машин...

Нет. Еще раз.

Теплый бетон под ногой. Щелкающий сандалий. Шлепки по стене; подъем. Увидел дверной проем. Увидел трубы!.. Они были по левую руку от двери. Их пузырчатое покрытие скреплялось металлическими лентами! На той, что потолще, под потолком, разве не было там какого-то клапана? И пронесся мимо, выскочил на бетон, чуть не превратив себя в шашлык; ударился предплечьем — оно все еще болело. Он падал...

Он поворачивал; пропустил бордюр, засомневался, потряс головой, посмотрел вверх.

Уличный знак на угловом фонарном столбе гласил: Бродвей.

«...ведет в город и...» Кто-то говорил так. Луфер?

Но нет...

...увидел свет. Выбежал из двери. Крючья...

Мышцы лица, на подбородке и скулах, сложились в оскал. Слезы вдруг выступили у него на газах. Он потряс головой. Слезы скатились на щеку. Он двинулся дальше вперед, иногда глядя на одну свою руку, иногда — на другую. Когда рука с лезвиями все-таки упала, он едва не проткнул себе штанину...

— Нет...

Он произнес это вслух.

И пошел дальше.

Схватил одежду с пола, впихнул ноги в штанины; остановился снаружи (оперевшись о стену, обклеенную толем), чтобы надеть сандалий. Вокруг светового люка; первый рукав. В темноту; второй. Бежал вниз по лестнице — и оступился в первый раз. Затем самый нижний пролет; теплый коридор; подъем; шлепанье; он усмотрел свет, еще не достигнув вершины, повернулся, и увидел дверной проем, яркий как день (большая труба и маленькая труба с одной стороны), побежал вперед, вылетел на крыльцо, напоролся на крючья; два из них поехали в сторону, а босая нога сорвалась с края. Одно ярчайшее мгновение он падал...

Он посмотрел на свои руки, одну свободную, и другую — в плену; посмотрел на каменные руины вокруг; он шел; он смотрел на свои руки.

Вдох с ревом прошел сквозь его стиснутые зубы. Он вдохнул опять.

Блуждая туманными кварталами, он снова услышал собаку, на этот раз она выла, и звук этот извивался, рос, а потом задрожал и стих.

II:

Руины утра

Вот я есмь и есмь не я. Этот всеобщий круговорот, эта изменчивая в беззимье перемена, рассветный круговорот с образом его, осенняя перемена с переменой мглы. Спутать две картины, одну и другую. Нет. Только в сезоны слабого света, только в мертвые полдни. Я не заболею снова. Не заболею. Ты здесь.

Обуреваемый эмоциями, он отступил из галереи памяти.

Обрел, с окончательным и тривиальным облегчением, — Матерь?

Вспомнил, как впервые осознал, что она выше отца на два дюйма, и что некоторые считают это необычным. С заплетенными в косу волосами, Мать была терпимой суровостью; была доступней для игры, чем отец; была поездками в Олбани; был смехом (была мертва?), когда они ходили гулять по парку; была темна, как старое дерево. Чаще она была указаниями не убегать в город, не убегать в лес.

Отец? Низкорослый человек, да; как правило, в форме; ну, не такой уж и низкорослый — снова в вооруженных силах; часто отсутствует. Где папа был теперь? В одном из трех городов, в одном из двух штатов. Папа был молчаниями, Папа был шумами, Папа был отсутствиями, которые заканчивались подарками.

— Ну же, мы поиграем с тобой позже. А сейчас оставь нас одних, хорошо?

Мама и Папа были словами, скачущими, валяющими дурака в маленьком, залитом солнцем дворике. Он слушал и не слушал. Мать и Отец, они были ритмом.

Он начал напевать «Анннннннннннн нннннннннн нннн...», и в этом было нечто столь же ниспадающее, как и в словах вокруг.

— Ну и зачем ты вот это вот делаешь?

— Я твою маму две недели не видел. Будь хорошим мальчиком и займись этим где-нибудь в другом месте, ладно?

И вот, не умолкая, вместе со своим Аннннн ннннн он двинул по идущей рядом с домом дорожке, и листья живой изгороди шлепали его по губам, и щекотали их, и он вдохнул, и звук его зацепился за смех.

РОКОТ и РОКОТ, РОКОТ: он поднял голову. Самолеты ребрами исчерчивали небо. Серебристые бисеринки улавливали солнце. Стеклянная стена дома ослепила его, и — «Аннн ннннннн...» — он возобновил шум, придав ему звучание самолетов, на всем протяжении улицы, гуляя с ним и бегая с ним в своих кроссовках, и, спустившись по ступенькам на обочине, перешел на другую сторону. От гудения на лице получилась маска. Наползла тень: он изменил звук. Тень ушла: он вернул все назад. Солнце напекало костяные точки у него над глазами; это снова заставило поменять звук; и еще раз, — когда птицы (он забрел в лес, подобно гигантскому языку на пять кварталов вдающийся в город; вскорости было уже четверть часа, как он находится в нем) столкнулись между собой среди листьев, а затем спустили свои трели ниже. Одна из них звучала не слишком далеко; он уловил ее голосом, и, оттолкнувшись, перешел к другой. Солнце и прохлада (весна едва началась) шлепали и мутузили его, и он пел, и сосновые иглы набивались в его парусиновые туфли (без носков), и волоски на задней части шеи щекотались, когда налетал ветер.

Он полез на камни: вдохи образовывали в звуке короткие паузы, и это было интересно, поэтому, достигнув вершины, он оттолкнул листья в сторону, и снизил громкость своих нот до уровня зеленого шепота...

Трое из пяти были голыми.

Это заставило его замереть.

Еще, на одной из девушек из одежды был только маленький крестик на шее. Серебро колыхалось, запрокинувшись, на внутреннем склоне одной из грудей. Она дышала.

Он моргнул, прошелестел еще одну ноту.

Серебро взломало солнце.

Мужчина пока еще в штанах сунул сжатый кулак вверх, в листву, (штаны расстегнуты, ремень наполовину высвобожденный из петель, лежит вдалеке от бедра), сунул вторую руку вниз, чтобы почесаться, сжимая бедра все сильнее и сильнее, вытягиваясь в зелени...

Девушка с кожей даже темнее, чем у его матери, перекатилась на бок: чьи-то еще золотистые волосы упали с ее спины и рассыпались. И ее ладони, лежащие на лице мужчины, внезапно скрылись под его ладонями (в груде одежды он распознал еще одну форму, но — сине-черную там, где отцовская была зеленой), и теперь она двигалась, преодолевая его, а рядом с ее икрой была травинка, которая выскользнула сначала так, а потом иначе.