Дальгрен
Шрифт:
Здесь сплелись узлом эстакада и тоннель. Он шагал… гордо? Да, гордо, вдоль низкого парапета.
За водой замигал город.
Полумилей ниже огонь с набережной швырялся дымом в небеса и отражениями в реку. А здесь ни одна машина не съехала с моста. Ни одна не заехала на мост.
Вот будка контролера – как и вся шеренга будок, она темна. Он зашел: фасадное стекло разбито, табурет перевернут, в кассе нет ящика – треть клавиш заклинило, кое-какие погнуты. У некоторых недоставало головок. Разбиты булавой, молотком, кулаком? Он провел по клавишам пальцами,
На пешеходные мостки вела железная лесенка. Но машин не было, так что он пересек две пустые полосы – там, где черный асфальт отполировали покрышки, блестела армирующая сетка, – и захромал по прерывистой разделительной, нога в сандалии по одну сторону, босая – по другую. Мимо проплывали балки, слева и справа. Впереди над бледным перевернутым отражением своих пожаров скорчился горящий город.
Он глядел на взъерошенную ветром рубчатую ночную воду и принюхивался – пахнет ли гарью. Ветер раздвинул волосы на загривке; дым уползал с реки.
– Эй, ты!
Он поднял глаза на нежданный фонарик:
– Чего?..
С мостков темноту пронзил еще фонарик и еще.
– В Беллону идешь?
– Ну да.
Щурясь, он выдавил улыбку. Один, потом другой огонек сдвинулись на несколько шагов, остановились. Он сказал:
– А вы… уходите?
– Ага. Там, знаешь ли, закрыто.
Он кивнул:
– Но я не видел ни солдат, ни полиции, ничего такого. Доехал стопом.
– И как улов?
– На последних двадцати милях попалось только два грузовика. Второй подвез.
– А отсюда?
Он пожал плечами:
– Я думаю, девчонкам-то несложно будет. Если кто проедет, наверняка вас подберет. Куда направляетесь?
– Мы вдвоем хотим в Нью-Йорк. Джуди хочет в Сан-Франциско.
– Мне бы хоть куда-нибудь, – слетело вниз нытье. – У меня температура! Мне в постели надо лежать. Я три дня и лежала.
– Путь неблизкий, – сказал он. – В оба конца.
– А Сан-Франциско цел?..
– …А Нью-Йорк?
– Да. – Он вгляделся во тьму позади фонариков. – О том, что тут творится, даже в газетах уже не пишут.
– Но как же! А телевизор? А радио?..
– Дура, это все тут не работает. Откуда им узнать?
– Но… ой, ну ни фига себе!..
– Чем ближе сюда, тем меньше народу, – сказал он. – И те, что попадаются… чуднее. А в городе как?
Одна рассмеялась.
Другая сказала:
– Довольно сурово.
Та, что заговорила первой, прибавила:
– Но ты прав, девчонкам полегче.
Рассмеялись все три.
И он тоже.
– Расскажете что-нибудь? В смысле – что-нибудь полезное? Раз уж я туда иду?
– Ага. Пришли какие-то мужики, расстреляли дом, где мы жили, разнесли все в щепу, выкурили нас.
– Она скульптуру варила, – пояснило нытье. – Большую такую. Льва. Из металлолома. Очень красивая! Но пришлось ее бросить.
– Ты подумай, – сказал он. – Вот так, значит, дела обстоят?
Одинокий, краткий,
резкий смешок.– Да уж. Нам очень легко.
– Расскажешь ему про Калкинза? И про скорпионов?
– Сам узнает. – Опять смешок. – Да и что тут скажешь?
– Оружие с собой хочешь?
Тут он опять испугался:
– А надо?
Но они говорили между собой:
– Ты ему отдашь?
– А чего нет? Я ее больше не хочу.
– Ну как угодно. Она ж твоя.
Проскрежетал металл по цепи, а одна между тем спросила:
– Ты откуда?
Фонарики отвернулись, переодев всех в призраков. На краткий миг одну, у перил, осветило, и стало видно, что она очень юна, очень черна и очень беременна.
– С юга.
– А говоришь не как на юге, – сказала та, что говорила ровно так.
– Сам-то не с юга. Но только что из Мексики.
– Ой, правда? – Это беременная. – А где был? Я знаю Мексику.
Обмен названиями полудюжины городов завершился разочарованным молчанием.
– Держи оружие.
Фонарики проследили за проблеском в воздухе, за лязгом на армированном асфальте.
Лучи тыкались в землю (а не ему в глаза), и теперь он разглядел на мостках полдюжины женщин.
– А это… – В устье моста загудел двигатель; но он посмотрел и не увидел фар. На каком-то съезде гул смолк. – Что?
– Как это называют?
– Орхидея.
– Да, точно. Вот это что.
Он подошел, в перекрестье трех лучей присел на корточки.
– Ее носят на запястье. Лезвиями вперед. Как браслет.
На регулируемом металлическом браслете резкими дугами изгибались семь ножей, от восьми до двенадцати дюймов. Все заточены. Внутри сбруя, цепочки и кожа, чтоб ножи прочно держались на пальцах.
Он все это подобрал.
– Надевай.
– Ты правша или левша?
– Амбидекстр… – Что в его случае означало «безрукий». Он повертел «цветок» в руках. – Но пишу левой. Обычно.
– А.
Он приладил браслет на запястье, защелкнул.
– А если такое в набитом автобусе надеть? Поранишь ведь кого-нибудь. – И уловил, что остроту не оценили. Сжал кулак в лепестках ножей, медленно разжал и в обрамлении гнутой стали ороговелыми кончиками двух пальцев потер подушечку большого.
– В Беллоне с автобусами не очень.
А в мыслях: грозные блестящие лепестки изогнулись вкруг узловатого полусгнившего корня.
– Уродина, – сказал он не этим на мостках, а прибамбасу. – Надеюсь, ты мне не пригодишься.
– Я тоже надеюсь, – сказала одна сверху. – Отдашь кому-нибудь, когда уйдешь.
– Ну да. – Он поднялся. – Так и сделаю.
– Если он уйдет, – сказала другая, вновь испустив смешок.
– Ну что, нам бы двинуть отсюда уже.
– Я слышала машину. И так ждать придется сто лет. Можно и двинуть.
Южная:
– Он же сказал, что вряд ли кто подвезет.
– Да ладно, пошли. Эй, пока!
– Пока. – Их лучи метнулись прочь. – И спасибо.
Артишоки? Но он не вспомнил, откуда взялось это слово – почему так ясно звенит.